Вторая мировая война
Шрифт:
В тот же вечер, когда на улице бушевала гроза, Чемберлен и Галифакс вызвали на Даунинг-стрит французского посла Шарля Корбена. Затем они позвонили в Париж, чтобы переговорить с Даладье и Бонне. Французское правительство все еще не хотело торопить события, хотя несколькими часами ранее Даладье и получил полную поддержку Палаты депутатов в вопросе объявления войны. Самого слова «война» в официальных французских кругах старались из суеверия все еще избегать. Вместо него на протяжении всех дебатов в Бурбонском дворце использовались эвфемизмы, такие как «обязательства, налагаемые международной ситуацией». Поскольку Чемберлен был абсолютно уверен, что его правительство падет на следующее утро, если он не предъявит Германии четкий ультиматум, то и у Даладье не оставалось иного выбора, кроме признания того, что Франция не может больше откладывать такое решение. Он пообещал, что его страна также предъявит на следующий день ультиматум Германии. После этого Чемберлен созвал заседание кабинета министров. Незадолго до того как
Воскресным утром 3 сентября сэр Невил Хендерсон сделал все, что был обязан сделать в строгом соответствии с данными ему инструкциями. Гитлер, которого Риббентроп постоянно уверял в том, что англичане пойдут на уступки, был ошарашен. После того как ему зачитали текст, наступила долгая пауза. Затем он гневно обратился к Риббентропу с вопросом: «И что теперь делать?». Риббентроп, надменный позер, которого даже собственная теща характеризовала не иначе, как «крайне опасного идиота», на протяжении долгого времени уверял Гитлера, что он точно знает, какой будет реакция англичан. Теперь же ему нечего было сказать Гитлеру. После того как Робер Кулондр немного позже вручил французский ультиматум, Геринг сказал переводчику Гитлера: «Да помилует нас Бог, если мы проиграем эту войну».
После ночной грозы утро в Лондоне выдалось ясным и солнечным. Ответа из Берлина на выдвинутый ультиматум к тому времени, когда часы Биг-Бена пробили одиннадцать раз, не последовало. Хендерсон, позвонив из Берлина, также подтвердил, что у него нет никаких новостей.
В 11.15 Чемберлен обратился к народу с речью по радио из резиденции на Даунинг-стрит, 10. По всей стране люди встали, когда в конце речи зазвучал государственный гимн. Некоторые плакали. Премьер-министр говорил просто, но красноречиво, однако многие заметили, насколько печальным и усталым был его голос. Сразу же после того, как закончилась его краткая речь, раздался вой сирены воздушной тревоги. Люди бросились в подвалы и укрытия, ожидая увидеть над головой самолеты с черными крестами, но тревога оказалось ложной, и вскоре последовал сигнал отбоя. На это происшествие большинство лондонцев отреагировало в типично британском духе: они вскипятили чайники и сели пить чай. Однако в целом их реакция была далекой от благодушия, о чем свидетельствуют тогдашние наблюдения социологов. «В первые дни войны ходили слухи о том, что все более или менее крупные города [Англии] подверглись бомбежкам и сильно разрушены, – говорится в их докладе. – Сотни очевидцев своими глазами наблюдали, как падают охваченные огнем [немецкие] самолеты».
По всему городу можно было слышать, как солдаты в трехтонных армейских грузовиках, едущих по городу, поют «Путь далек до Типперери» – песню, которая, несмотря на свою веселую мелодию, напоминала людям об ужасах Первой мировой войны. Лондон начал приобретать вид прифронтового города. В Гайд-парке, напротив казарм Королевской конной гвардии в Найтсбридже, экскаваторы копали землю, ею наполняли мешки для защиты правительственных зданий от воздействия взрывной волны и осколков при бомбежках. Королевская гвардия в Букингемском дворце сменила красные мундиры и медвежьи шапки на полевую форму и стальные каски. Заградительные аэростаты серебристого цвета парили в воздухе над городом, полностью изменив его очертания. На красные почтовые ящики были нанесены полосы специальной желтой краски, чувствительной к отравляющим газам. Стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосками, чтобы уменьшить угрозу от разлетающихся осколков стекла. Прохожие также изменились. Теперь можно было видеть намного больше людей в военной форме и гражданских с противогазами в картонных коробках на боку. Вокзалы были забиты отправляющимися в эвакуацию детьми, которые прижимали к себе тряпичных кукол и плюшевых медвежат. У каждого ребенка к одежде был пришит ярлычок с указанием имени и адреса. Ночью, после введения светомаскировки, на улицах почти ничего не было видно. Редкий водитель рисковал ночью выехать в город, двигаясь очень медленно и осторожно, поскольку фары машин также были частично затемнены. Многие просто сидели дома, плотно закрыв окна светомаскировочными шторами, слушая по радио передачи Би-Би-Си.
Австралия и Новая Зеландия в тот день также объявили Германии войну. Аналогичное решение приняло и правительство Британской Индии, которое не удосужилось, однако, посоветоваться с индийскими политическими лидерами. Южная Африка объявила войну тремя днями позже, после того как в стране произошла смена правительства. Неделей позже официально вступила в войну Канада. В ту ночь немецкой подлодкой U–30 был потоплен английский пассажирский пароход Athenia. Из 112 погибших в этой катастрофе 28 были гражданами США. Незамеченным прошло неохотно принятое в тот день Чемберленом решение ввести в состав правительства самого большого критика его политики – Уинстона Черчилля. Возвращение Черчилля в адмиралтейство, которое он возглавлял в начале прошлой войны, побудило Первого морского лорда – главнокомандующего Королевскими военно-морскими силами – передать на все корабли
В Берлине не испытали радости, когда стало известно об объявлении Англией войны. Большинство немцев было потрясено и удручено этой новостью. Они рассчитывали на удачу, все время сопутствующую Гитлеру, полагая, что она принесет им победу над Польшей, позволив в то же время избежать общеевропейской войны. Затем, несмотря на все попытки Бонне увильнуть, в 17.00 часов истек срок французского ультиматума (текст которого до сих пор не содержал этого ужасного слова – «война»). Хотя преобладающим настроением во Франции было равнодушное il faut en finir – «с этим надо покончить», на самом деле настроенные против войны левые нашли взаимопонимание с пораженцами из правых, которые не хотели «умирать за Данциг». Но еще более тревожным стал тот факт, что некоторые высшие офицеры французской армии стали убеждать себя, будто к войне их подталкивают англичане. «Они хотят поставить нас перед свершившимся фактом, – писал главный офицер связи при французском правительстве генерал Поль де Виллелюм, – потому что англичане боятся, как бы мы не размякли». Девятью месяцами позже именно он внушит пораженческие настроения следующему премьер-министру Франции Полю Рейно.
Новости о двойном объявлении войны вызвали бурную радость в Варшаве. Не ведая о сомнениях, в которых пребывали французы, ликующие поляки собрались перед посольствами двух стран. Государственные гимны трех, теперь уже союзных, стран постоянно звучали по радио. Многие поляки оптимистически надеялись, что обещанное французами наступление быстро повернет ход войны в их пользу.
Но в некоторых местах происходили крайне неприятные события. Часть поляков стала нападать на своих немецких соседей, намереваясь отомстить за вторжение в их страну. В атмосфере страха, ненависти и хаоса, вызванной началом войны, в целом ряде мест этнические немцы подверглись нападениям. 3 сентября в Быдгоще (Бромберге) провокационная стрельба по полякам на улице привела к резне этнических немцев, в результате которой погибли 223 человека, хотя официальная немецкая история считает, что погибла 1 тыс. человек. Оценки числа погибших на всей территории Польши этнических немцев колеблются от 2 до 13 тыс. человек, но самой вероятной является цифра около 6 тыс. человек. Впоследствии Геббельс раздул эту цифру до 58 тыс. человек, пытаясь оправдать немецкую кампанию истребления поляков.
В первый же день европейской войны немецкая Четвертая армия, наступая из Померании, сумела захватить Данцигский коридор в его самой широкой части. Восточная Пруссия была физически воссоединена с остальной территорией рейха. Передовые части Четвертой армии также форсировали Вислу в ее нижнем течении и захватили плацдарм на другом берегу.
Третья армия, наступающая из Восточной Пруссии, продвигалась на юго-восток по направлению к реке Нарев, стремясь обойти с флангов Модлин и Варшаву. Тем временем группа армий «Юг» заставила отступить польские войска в районе Лодзи и Кракова, нанеся им значительные потери в живой силе. Люфтваффе, уничтожив основную часть польской авиации, теперь смогли сосредоточиться на непосредственной поддержке частей вермахта, а также на бомбардировке тыловых польских городов, чтобы дезорганизовать движение на дорогах.
Немецкие солдаты с ужасом и презрением взирали на нищие польские деревеньки, через которые они проходили. Во многих из них, казалось, вообще не было поляков, а одни только евреи. Солдаты говорили, что деревни были «ужасающе грязными и очень отсталыми». Реакция немецких солдат стала еще острее, когда они увидели «восточных евреев» с бородами и в лапсердаках. Их внешность, «хитрые глаза», «заискивающе дружелюбные» манеры, когда они «почтительно снимали шляпы перед немецкими солдатами», казалось, более соответствовали нацистским пропагандистским карикатурам в злобно-антисемитской газете Der Stuermer, чем внешность тех ассимилированных соседей-евреев, с которыми они встречались у себя в рейхе. «Каждый, – писал один ефрейтор, – кто еще не стал беспощадным врагом евреев, обязательно станет таковым здесь». Не только эсэсовцы, но и рядовые солдаты вермахта принялись издеваться над евреями. Они с большим удовольствием избивали их, отрезали бороды у стариков, унижали и насиловали девушек и молодых женщин (и это несмотря на Нюрнбергские законы, запрещающие смешение рас), поджигали синагоги.
Но прежде всего солдаты помнили предупреждения, полученные перед началом вторжения, – об опасностях диверсий и нападения партизан. Если где-то раздавался случайный выстрел, то подозрение тут же падало на всех евреев, которые находились поблизости, хотя нападали, вероятнее всего, поляки. Целый ряд кровавых расправ происходил после того, как перепуганный часовой открывал огонь, а все остальные, бросаясь ему на помощь, тоже начинали стрелять, причем иногда по своим. Офицеры были в ужасе от отсутствия дисциплины при применении оружия и своего бессилия пресечь эти нарушения, которые стали называть Freischaerlepsychose – маниакальным страхом перед партизанами. Но мало кто из офицеров что-нибудь делал, чтобы остановить слепую месть немецких солдат после таких инцидентов. Те бросали гранаты в подвалы, где прятались мирные жители, а не партизаны, и считали такие расправы законной самообороной, а не военным преступлением.