Вторая молодость любви
Шрифт:
— Мой дорогой мальчик, я все-все понимаю. Вам надо устраивать свою жизнь, тем более что вся ваша семья уже уехала, и не стоит вам уподобляться мне, бобылю. Конечно, я очень опечален, но печаль моя светлая, потому что, я знаю, вы обязательно вернетесь к нам…
— К нам? — перебил его вопросом Генрих.
— Да, да, именно к нам. Возможно, меня уже не будет, но не только я буду ждать вас, попомните мои слова. Ну а теперь к делу.
— Да, да, — заторопился Генрих, — сейчас будем ужинать.
— Генрих, Генрих, вы разочаровываете меня! Разве я стал бы называть ужин делом?
— Простите, — смутился Генрих, —
— Вот волки — это кстати. Сейчас на дворе рынок, базар и царство волчьих законов. А вы, мой дорогой, с вашим советским серпастым и молоткастым паспортом — кто? Гражданин Казахстана, другой страны, то есть для России и-но-стра-нец! Вот вы кто.
— Что из этого? Скоро стану гражданином Германии.
— А как вы сможете приехать в Москву? По приглашению — и только. Я не хочу, чтобы вы, мой дорогой, зависели от частных приглашений, потом решали проблему жилья, боясь кого-то стеснить, или платили бешеные деньги как иностранец за номер в гостинице. Наконец, мне бы очень не хотелось, чтобы вы заделались совсем иностранцем, стали забывать Россию, к которой успели привязаться. Поэтому я решил прописать вас здесь, в этой, простите за высокопарность, квартире, и тогда вы получите российское гражданство. Вот так.
— Петр Александрович… — Генрих развел руками, но не смог ничего сказать — в горле стоял ком.
— Молчите и слушайте, когда говорит старший среди равных. Это не просто какая-то жилплощадь, которая всегда останется в вашем расположении и при моей жизни, и после меня. Это, подчеркиваю, гражданство, российское гражданство, которое даст вам возможность приезжать сюда, или в Петербург, или куда душа ваша запросит в пределах России. Понимаете? Никаких приглашений, вызовов, турпоездок и командировок не нужно. Захотел — приехал.
Генрих молча обнял старика, который уже не мог сдерживать слезы.
— Разве это возможно? — неуверенно спросил Генрих.
— Я никогда не пользовался никакими привилегиями, кроме пенсии, ни как бывший фронтовик, ни как отец убитого в Афганистане солдата. А теперь я сделаю все, чтобы прописать вас здесь. Только не спешите с подачей документов, пока я не докручу свою идею до последнего витка.
— Но как вы собираетесь это сделать? — спросил Генрих.
— Я же вас не спрашиваю, как вы там оперируете своих пациентов. Позвольте подробности оставить за скобками. Лучше вытащите вон из того ящика шкатулку, а то мне трудно нагибаться.
Генрих подал ему старинную лаковую японскую шкатулку со всякими секретами и отделениями.
Петр Александрович извлек из нее такую горсть орденов и медалей, что, попробуй он нацепить все это на грудь, получился бы настоящий иконостас.
— Завтра я приколю их на пиджак и, как принято нынче говорить, — вперед!
— Неужели так и пойдете? — удивился Генрих, зная скромный нрав своего старшего друга.
— Почему бы и нет? Если мне удастся прописать вас и вы получите паспорт гражданина России, это будет мой день победы. Вот и начнем, помолясь.
Потом он щелкнул маленьким ключиком, и внутри шкатулки отворился крохотный ящичек. Там, аккуратно завернутая в розовый лоскуток шелка, лежала прядка золотистых волос.
— Это первые волосы моего Гены, — сказал Петр Александрович, разворачивая сверточек.
— Гены? — удивился Генрих.
— Да,
— Вы… вы никогда об этом не рассказывали… — смутился почему-то Генрих.
— А что тут рассказывать… Генрих — победительное, королевское имя. В Германии было шесть или семь королей Генрихов, и почти все к тому же императоры Священной Римской империи, в Англии — аж восемь Генрихов, Сменяются одна за другой династии: Плантагенеты, Ланкастеры, Тюдоры, а имя остается прежнее — Генрих. О Франции и говорить не приходится — один только Генрих Наваррский, ставший королем под номером четвертым, чего стоил: блистательный, яркий, смелый, остроумный, а как его любили женщины… Словом, назвали мы сына Генрихом… — Петр Александрович достал из другого ящичка шкатулки орден Боевого Красного Знамени и орден Красной Звезды. — Наш Генрих тоже был победителем, только он погиб, а я так до сих пор и не понял — кого и зачем он побеждал в Афганистане и во имя чего погиб…
Генрих Бургман уехал в Германию, обосновался в Мейсене и продолжал работать как проклятый. Теперь он работал на себя.
За десять лет он многого достиг, стал преуспевающим и высококвалифицированным врачом, владельцем клиники, постепенно расширяющейся и приобретшей известность: к нему приезжали из других городов Германии, из Чехии, Польши, Франции, России.
Кроме того, он занялся созданием и распространением нового медицинского инструментария, стал постепенно продвигать свою продукцию и изделия других фирм в разные страны. Теперь он мог назвать себя состоятельным человеком. Никогда не забывал писать, звонить, посылать деньги и дорогостоящие лекарства Петру Александровичу. Еще будучи в Москве, договорился с медсестрой из клиники, где проходил стажировку, чтобы она дважды в неделю навещала Петра Александровича, готовила обед, прибиралась и строго следила за его здоровьем. Деньги для нее на первое время он оставил у Мити, который тоже обещал навещать или по крайней мере звонить старику.
За десять лет жизни вдали от друзей он научился, знакомясь и сближаясь с новыми людьми, жестко держать невидимую дистанцию и охранять невидимое же пространство вокруг себя. Он не был аскетом, периодически в его жизни появлялись женщины, ему не чужды были и кратковременные романы, но не более того.
Было бы неверным полагать, что он все еще любил Сашеньку. Нет, все обстояло иначе — она оставалась скорее в его памяти, нежели в сердце, как воспоминание далекого детства, когда реальность из прошлого начинает восприниматься как далекая мечта, как повторяющийся прекрасный сон. Образ Сашеньки расплывался, становясь просто образом некой женщины, которую он когда-то встретил или еще встретит — он не чувствовал этого определенно.
В прошлом году он случайно познакомился с очаровательной молодой грузинкой Лали, зеленоглазой и темноволосой. Она закончила искусствоведческое отделение Тбилисского университета и приехала знакомиться с мейсенским фарфоровым производством, писала какую-то заумную работу о ломоносовском и мейсенском фарфоре — то ли их сравнительная характеристика, то ли развитие художественных тенденций двух разных школ в контексте эпохи. «Бред сивой кобылы, — подумал Генрих, — впрочем, чем бредовее тема, тем вернее результат». Это он знал не понаслышке.