Вторая сущность
Шрифт:
Вот такое и подобное сказал я своим ребятам: мол, тела и духу во мне навалом, посему прошу соблюдать равенство. И лет, мол, мне не шестьдесят, а тридцать пять. Они было засмеялись, а я им байку поведал — мне один мужик в гастрономе рассказал…
…Женщине девяносто годов, а глаза лучистые, фигура крепкая, кожа натянутая, голос колокольчиком… Мужики к ней сватались. Корреспонденты со всех концов, ученые, желающие и любопытные долго прожить. Она секретов не таила. Мол, по утрам купаюсь, по вечерам умываюсь. Телевизор не смотрю, транспорт не признаю. Не пью водку, не ем селедку.
Только это я кончил, как Валерка мне и говорит:
— Фадеич, у нас шпиона ищут.
— Какого такого шпиона?
— В проходной вывесил плакат.
— А что в плакате?
— Я не видел. Говорят, в черной рамке фамилии передовиков.
— Не передовиков, а всех начальников, — уточнил Кочемойкин.
— Не начальников, а в черной рамке череп и кости, — поправил Николай.
— А говорят, это повесил инопланетянин, — подал голос Эдик.
— Не болтай, — встрял молчаливый Матвеич. — Я сам видел: в черной раме нарисована зеленая поллитра, а вместо пробки у нее микроб.
— И не микроб, а голая женщина, изображенная розовой краской, — сказал Василий, от которого жена ушла к брюнету.
Только это хотел я провести беседу о вредности слухов и попутно выдать байку на ту же тему, как в нашем боксе возникла полупрозрачная фигура товарища Чурочкина, кадровика.
— Николай Фадеич, вы мне нужны…
Оказался я в его кабинетике. Лицо у Чурочкина хоть и белесое, но видно, что сегодня эта сметана на цементе замешана. Глаза тоже крепкие, строгие, как две пупырки торчат.
— Что это такое, Николай Фадеич?
Гляжу. На хорошем листе бумаги черная кайма, а в ней печатными, правда, чуть разномерными буквами, сообщается: «Три дня назад скончалась на шестьдесят шестом году жизни Анисья Петровна Колокольцева, известная всем нам под именем «Петровны», которая тридцать лет исправно торговала в буфете, была душевна и не обсчитывала. Память о ней не забудется. Группа товарищей».
— Это… некролог.
— Случаем, не знаете, кто написал?
— Знаю, случаем.
— Кто же?
— Я.
— Ну и что теперь скажете?
— Не хватает тут… «Царство ей небесное».
Порозовел-таки кадровик — думаю, от чувств ко мне.
— И все ваше объяснение, Николай Фадеич?
— А что? — как бы изумился я, хотя мне хотелось поговорить с ним о неправильной политике в вопросе некрологов.
— На каком основании вы повесили эту бумагу?
— Так ведь Петровна померла-таки.
— Этим занимается отдел кадров с профкомом.
— Чего ж вы не повесили?
— Она числится не у нас, а в тресте столовых.
— В прошлом годе уборщица Фомина померла. Чего ж не повесили?
— Николай Фадеич, некрологи вешаются на лиц известных и заслуживших.
— А чего ж тогда был некролог на Животовского? Мужик хреновый, в деле себя не показал, на предприятии работал без году неделя…
— Николай Фадеич! Да Животовский был главным инженером и кандидатом наук.
— Ага. Что касается одних и тех же
— Не понимаю я ваших деревенских присказок, Николай Фадеич.
— И понимать нечего. Помер этот Животовский — и с богом. А померла Петровна… Ребята третий день пищу жуют без всякого вкуса.
Кадровик смотрит на меня с усилием, поскольку хочет что-то сказать и не может: желание приспело, да слов на язык не село. А сказать ему необходимо, чтобы поучить. Себя-то он считает главным, а меня второстепенным. А я, само собой, наоборот.
Мужика, который имеет дело с бумагами, книгами, папками, да хоть и с машинами умными, то есть уже с продуктами людского труда… я такого человека считаю как бы невсамделишным, как бы полученным ненатурально для ненатуральной жизни. Мужику надобно иметь дело напрямую с землей и водой, с воздухом и солнцем, с железом и деревом. Может, и допускаю в этом суждении кое-какую промашку: сам-то имею дело с готовыми автомобилями да запчастями.
— Вот хочу повесить некролог насчет Сергей Сергеевича, директора, — помог я кадровику.
— Как… Я сегодня его видел. — Чурочкин даже побледнел белей своей сметаны.
— И я его видел, — согласился я.
— Так что?.. Умер? Не тяните!
— Зачем же умер, коли мы его видели.
— Ничего не понимаю…
— А я некролог на Сергея Сергеевича обведу красной рамкой да с цветочками.
Кадровик бледности не потерял и даже ужался, как от холода И тут сомнение в меня закралось… Говорим сгоряча, рубим сплеча. Коли человек побледнел, услыхав про смерть другого человека, плохой ли он? И пиджак мне давал на юбилей.
— Арнольд Спиридонович, в некрологах-то покойника всегда нахваливают, как святого. А он этого и не узнает. Обидно ему. А ежели при его жизни всем сообщить… Есть такой-то, хорош тем-то, работает так-то и пока, слава богу, жив. Уйдет-то всего лист бумаги, а покойнику, то есть работнику, приятно.
— О вашем поступке я доложу директору.
— Обязательно доложи, пусть подумает…
На второй день пришел на работу, а в проходной висит некролог насчет смерти буфетчицы Анисьи Петровны Колокольцевой. Правда, другой: писано красивее и складнее.
Порадовался я. Не смерти, прости меня господи, а справедливости.
В субботу вижу, Мария моя ерзает, как ей несвойственно. Кастрюлей грохнет, тряпкой шмякнет, ведром звякнет… С женщинами это бывает.
Но Мария моя зря пылить не станет. Обращается вдруг задумчиво — не то просит, не то приказывает:
— Генка с тобой поговорить хочет.
— Да кто ж ему мешает…
Рассуждать — не под машиной лежать. Поговорить я всегда любил, а к старости прямо-таки с радостью. И то: старик-молчун ненатурален, как дите-ворчун. У старика ведь опыт, жизнь, мысли… А ежели он молчит, то или ума не накопил, или при себе его бережет, или беднягу не слушают. И я приоткрою секрет: не надо старикам ни денег, ни витаминов, ни сливочного масла… Они хотят только одного: чтобы их слушали, слушали их чтобы. Главная работа стариков — учить, а не детей нянчить. Кто ж из молодых этого не понимает, тот дурак, прости господи.