Вторая сущность
Шрифт:
— И когда все будут работать на совесть, — добавил я, конечно, в полную силу своей голосовой аппаратуры.
— И тебе, Николай Фадеевич, придется повысить образование.
— Да и тебе квелость надо бы поубавить, — понял я намек на свою неинтеллигентность.
— В каком смысле?
— Наташка Долишная, считай, жизнь свою ломает, а ты и не чешешься.
— Это же не мое дело…
— Дополняю, — гаркнул я на все озеро, — коммунизм наступит тогда, когда всем будет до всего дело.
Встали мы злые, поскольку не договорились. Размотал я свою удочку, проверил все причиндалы
— Дай-ка хлебца…
Профессор вдруг засуетился, заерзался, и гляжу, под камень полез. Хлеб, значит, ищет. А того Ванькой звали. Нету хлеба, как такового. Слопал его профессор. Полбуханки, между прочим. Ловить рыбку не на что. Рыбка плавает по дну, фиг поймаешь хоть одну.
— На что ловить-то будем, на…?
И сказал я по злости слово не совсем печатное. И вдруг слышу от профессора, от интеллигента, в котором соединилось и то и это:
— А хоть и на…!
Разве ученый имеет право так выражаться? Никакой он не профессор. Надо у него документы проверить.
Ночью я проснулся от гула с посвистом — видать, Паша храпел. Потом я раскрыл глаза от стука ведра в сенцах — видать, Паша воду пил. В третий раз пробудился от дрожи потолка, кто-то ходил по чердаку, видать, Паша чего там ночью позабыл. Тут уж я пришел в сознание, поскольку гул с посвистом не смолкал и Паша должен бы храпеть рядом…
За окном все скрипело и пошатывалось. Гром пока бил издали, но земелька под избой вздрагивала. Молнии зыркали тоже издали, но как пыхнет, то мне самовар видать. Разыгрался леший, по-тутошнему — анчутка. Ну а потом хлынуло из всех кранов так, что под эти водные стёки я опять заснул.
Утром я первым делом озрил гнездо. Сидит голубушка, то есть аистушко. Не сдуло ее, не скувырнуло. И то: фундамент выложил я, сруб поставили они. А сам-то аист, видать, все шустрит насчет лягушек.
Потом я глянул на пашин двор. Язви его, анчутку, — походил в свое подлое удовольствие. Ведро на боку, мочалки наши с веревки перемахнули на забор, мое полотенце и вовсе лежит в грязи, а Пашино белеет во дворе соседки Анны. Всюду какой-то пух и дикие перья.
Тогда я поглядел дале, за избы, на озеро…
Зеленое, будто море, — это при синем-то небе. Видать, из-за ветра, который там еще погуливал, выворачивал воду из глубин и гонял ее барашками. Пена белая, чище пивной, намылила берег каемочкой. Свежо там, прохладственно.
И поглядел я вбок, на поля, на подступившие леса…
У весны бывает два буйства. Одно — водное, когда тает снег и его потоки все уносят и размывают. А потом как бы тишина: снега нет, травы нет, луга голые и ржавые, без травинки и без почечки. В общем, тишина. И вот тут-то второе буйство как шарахнет! Трава прет, аж камни поднимает. Листья невесть откуда за ночь берутся — был ствол, а стал тебе натуральный кипарис. Цветы прямо из-под земли распустившись вылезают. Одно слово — буйство красоты.
И я подумал о нас, грешных. Предложи вот глядеть на это буйство красы ежедневно, допустим, с девятнадцати часов до двадцати трех. Раз посмотришь — и спасибочки. А вот телевизор с девятнадцати до двадцати трех — с превеликим удовольствием. Вопрос прямо для профессора:
Дождя выпало за ночь дай бог. Изба мокрая, вся исхлестанная. В канаве вода стоит по пояс, ранняя купальница там зажелтела. На деревенской улице Ладожское озеро разлилось. Теперь все зеленя пойдут.
По воде, по Ладожскому озеру, как хороший катер, бежал пацаненок с приятелями. Лишь брызги завихрялись. Бежал-то в резиновых сапожках. А раньше, бывало, босиком — вот удовольствие, которое мы уже позабыли, а эти ребята не изведали. Босиком-то, по теплой земле, по мутной воде…
Пацан добежал до калитки и крикнул мне пуганно:
— Дядь, аист ваш дома?
— На охоте он.
— Не-е, не на охоте.
— А где?
— Под высоковольткой.
В чем был я, в том и побежал, а был, почитай, ни в чем…
Линия высоковольтной передачи тянулась в километре от деревни. Под толстыми высокими проводами, почти рядком с железной опорой, лежал… Мне почудился белый змей — мальчишкой-то я запускал их, громадные и только белые.
На зеленой траве лежал белый аист. Он. Она-то сидела на гнезде. Лежал неживой, поникший, как белая тряпка. Клюв в траве, в земле. Лапки под себя. Крылья как-то скомканы, вроде помятой бумаги.
Я пошевелил его. Нет, неживой. Да вот и справочка — поперек шеи струп кровавый, уже загустевший. Видать, налетел на провод. Видать, швырнуло его ветром на высоковольтку. Смерть мгновенная, без мучений, как на фронте от шальной, но точной пули. А как же аистиха-то?..
— Дядь, мы возьмем его на чучело?
— Нет, братцы, похороним по-человечески.
— Он же птица, — возразил мне пацан в резиновых сапожках.
— Он птица, а жил по-человечески. Трудился, семьянин, аистиху свою лелеял, зла никому не чинил, окромя лягушек. Принесите-ка лопату…
Как теперь я вернусь домой-то? Как скажу аистихе?
Подальше от железной опоры, в расцветших одуванчиках, вырыл я неглубокую яму и уложил в нее аиста. Это он большой в размахе, а в сложенном виде как пакет какой, да еще я клюв ему под крыло спрятал. Засыпал земелькой, чуть утоптал и сверху камень плоский уложил, чтобы лисица какая не вырыла. И постояли немного с пацанами как положено у могилы…
Вот и все, вот и нет аиста. Летал ты, братец, выше облаков, а теперь вот твои чисто-белые перья в земле под камнем плоским. Наверное, бывал ты, братец, в Африке и кокосы клевал… Тыщи верст пролетал свободно под молниями и громами. Орлы тебя и шелопутные охотники не тронули. А тут рывок — и вот тебе на, случай. А кто же, братец, кормить будет женку твою и детей, которые проклюнутся? Конечно, я на пенсии, лягушек наловить сумею, но лазать двадцать раз в день на дерево мне уж не под силу, да твоя аистиха из моих рук их и не примет. Щелкать-то я не умею…