Вторая сущность
Шрифт:
— В одиночестве-то не надоело жить? — спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.
— И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.
— Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
— А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?
— Господь
— А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…
Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.
— Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.
— Хорошая наливка, глотку не дерет, — согласился я.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Была подана картошка — такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.
— А вы тоже женщина во вкусах, — продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору-другому.
— Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят — тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.
Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…
— Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…
— Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.
— Собственноручная, Николай Фадеевич.
Лещик соленый, видать, тоже собственноручный, из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитанным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.
— Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?
— В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.
— Извиняюсь, сколько их за вами числится?
— Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…
Я глянул. Отметинку, правда, не нашел, но шея ее не крестьянская, не жилистая, а вроде бы как хорошо пропеченная — загаром вся пышет. И, как положено женской шее, не долго мешкая переходила она в грудь, которая тоже пышет, но уже не загаром, а силой приятной, — вроде бы как у нее под кофтой тесто подходило. Чувствую, что теряю я некоторую рассудочность и позабыл, зачем и пришел…
— Ой, Николай Фадеевич, лучше молочка топленого выпейте…
— Я к тому, что вы женщина
— Бывают мужчины, Николай Фадеевич, что отворотясь не насмотришься, а вы совсем наоборот.
— Доброе слово, Нюра Григорьевна, и черту приятно.
— Ой, лишенько…
— Я к тому, что наливка-то с задорцем.
— Собственноручная, из грыжовника. Ой, Николай Фадеевич, я про этот-то забыла… про десерт…
— Про кого?
— По-русски — компот из сухофруктов.
— Мне желательно из грыжовника.
— Ой, господи…
Ускользнула она за этим самым десертом, а меня как домкратом по голове шибануло. Ты зачем, лысый черт, пришел? Или это кровь разыгралась? Правильно говорится: седина в бороду, а бес в ребро.
— Замуж выходят по-разному, Нюра Григорьевна.
— Вы на что намекаете, Николай Фадеевич?
— Говорят, что у вас в деревне жен покупают.
— Вы про Федора и Наташку?
Попал в самое яблочко. Теперь бы мне баранку не упустить.
— Про них.
— Это не современный случай.
— За сколько купил-то? — спросил я, как бы не очень интересуясь.
— Две тыщи дал.
— Кому?
— Да ей же.
— Мать… что ж она сама себя продала?
— Тут, Николай Фадеевич, история, как в кинопанораме. Работала Наташка продавщицей в сельмаге. Душа она открытая, всем в долг отпускала. Грянула ревизия. Недостача две тыщи. Или плати, или под суд. А где ей денег взять, сиротине? Тут и Федька возник. Корову продал, с книжки снял и Наташке вручил. Правда, с оговоркой, чтобы шла за него замуж. Вот она и хочет слово свое сдержать. Получается, купил себе Федька красивую жену.
Вот оно как… Вот оно как… Язви его, не знаю кого! А Нюра мне стакан с десертом подсовывает, который хоть пей, хоть мимо лей.
Но до десерта из сухофруктов дело не дошло, поскольку дверь распахнулась, как от бури. Само собой, без стука. Паша стоял на пороге и походил свирепостью на местного быка Пионера. Мы с Нюрой Григорьевной приосанились: я поднял за хвост соленого леща, а она сделала вид, что моет посуду, для чего опустила стаканы в горшок с топленым молоком.
— Хахалем заделался? — дико спросил Паша.
— Не хахалем, а щи ем.
— А там тоже хахаль выискался. — Павел злорадно мотнул головой в сторону улицы.
— Как тебя понимать?
— На дереве сидит.
— Может, какой хахаль на дереве и сидит, а я, Паша, с одного грыжовника на высоту не полезу.
— Аист к твоей аистихе прилетел! — рявкнул он.
Из меня весь кураж мигом выдуло.
Метрах в пяти от гнезда сидел пришелец, новый аист, вылитый ее муженек, но вроде бы чуть покрупнее. Он, значит, к гнезду, а она заклекочет и на него ястребом. Пришелец отлетит, покружит и опять за свое — поближе к гнезду.