Вторая сущность
Шрифт:
Я пошел к штабелю и жду-пожду. Коробки-то небольшие, со шляпами, да одному закидывать неудобно. Он приволокся, влез на стремянку и приступил к работе молча.
— Вяч, — не стерпел я молчанки, — чего ты завсегда смурной?
Не отвечает, как цельной грушей подавился. Видать, со стариком ему неинтересно. Правда, он и с кладовщиком всего парой слов обходится. Оно, конечно, молчание — золото. Только о своем напарнике я желаю знать всю подноготную. Коли не всю, то половиночку.
— Чего зря трепаться, — буркнул он.
— Хочу узнать тебя поглубже, Вячеслав.
— Зачем?
— У меня с войны
Он по ступенькам приспустился, коробки от меня принял да и сказал, считай, полушепотом:
— А я йог.
Конечно, о человеке не по словам судят, но и по словам тоже. Кстати, еще один наглядный примерчик, что не по одной работе надо оценивать. Вяча бросает коробки как зверь. Ну и что?
Я так скажу: как человек работает, говорит только о том, как он работает. Немало, да не все. Скажем, вкалывает мужик, чтобы на автомобиль скопить или там на мебель невероятную. Так это ж он первую сущность ублажает, попросту именуемую утробой. Души и рассудка эти накопления не касаемы. Ну и такому мужику привет с набалдашником.
— Вячеслав, — уважительно поинтересовался я, — ты женатый или как?
— Я как.
— Чего так?
— Из-за болезни.
— Из-за какой?
Он опять приспустился, очками зыркнул и сказал придавленно:
— В прошлом году переболел лихорадкой о’ньонг-ньонг.
— Что за зверь?
— Трясет, и работать неохота.
Вот и разговор пошел. Правда, он все с бурчалкой, все как бы через нос да с тихим посвистом.
— Вяч, а кто у тебя отец?
— Министр.
— Неплохая специальность.
Врет он, чтобы отвязаться. А скорее всего, грызет Вяча гордое самолюбие. И то: молодой парень грузит шляпные коробки вместе с плешивым мужиком. С другой стороны, не одним же плешивым их грузить?
Между прочим, самомнение в молодых мы и сами возбуждаем. Квохчем: теперь, мол, у вас и ракеты, и телевизоры, и магнитофоны. И сыты вы, мол, и одеты дай бог. У нас этого не было, мол. Вот молодые и думают: ого! И жалеют нас, и держат за ископаемых слонов. А им надо бы внушить другое и побуждающее: мол, бедные вы ребята, все у вас есть, живете в довольстве, бороться вам не за что, а без борьбы, родимые, счастья не видать, как своих ушей. Пусть они нам завидуют — они пусть.
— Машина-то у тебя папина?
— Подарил.
— Зря взял.
— Почему?
— Послушай вот байку, мне один большой мужик про своего отпрыска рассказал…
…Отпрыск-то к двадцати пяти годам заделался ученым первый сорт. В газете о нем писали с портретом, правда махоньким. Он, отпрыск-ученый, изловил новую элементарную частицу. А они ведь крохотные и несутся так, что черт ногу сломит. Короче, парень заслужил. Вот отец и надумал подарить ему свою личную машину. А что отпрыск? Не взял. «Отец, я хочу не сам возить, а чтобы меня возили». Ну?
Не успел я это «ну» договорить, как на мою лысину осел трескучий удар — аж в ушах колокольчики затренькали. Коробка со шляпами меня припечатала. Она хоть и картонная, и головные уборы в ней мягкие, однако лысина моя, чувствую, зарумянилась. Потер я темечко:
— Угостили не вином, а могутным кулаком.
— Прости, выскользнула…
Вячик в порядке извинения спустился на пол и рассыпанные шляпы собрал. Гляжу я на его руки…
Зрение
А дело в том, что у кого-то видел я подобный ноготь…
Вроде бы, ну и что? Однако поразился я до задумчивости. Почему — и сам не понимаю. Вогнутый ноготь на левом мизинце…
Чужая душа потемки. А своя? В этот момент решил я здраво и бесповоротно, что этот Вячик есть шпион. Или что похуже. Но спрашивать его не стал, а сделал вид, будто мне все до лампочки.
У нас-то не склад, а складик. Вроде лабаза. Вот рядом занимает гектары настоящий склад — там и счетные машины ворчат, и краны гудят, и операторы пыхтят, и грузы идут в пакетоконтейнерах… Считай, работает завод. А у нас один электрокар, да и тот сдох. Короче — легкая промышленность.
Когда я пошел на эту работу, Мария дала мне коротенький наказ: неподъемную тяжесть не вздымать, в раскаленные споры не встревать, уму-разуму людей не поучать, жареные пирожки не едать. И так далее и в том же направлении. Я стараюсь. По крайней мере, изжогные пирожки в обеденный перерыв не употребляю. Что касаемо длиннокудрявого Вячеслава, то привязался он к моей заботушке, как репей к коровушке.
Из-за вогнутого ногтя на мизинце. Другой бы на моем месте сел да крепко подумал — глядишь, зацепка бы и отыскалась. Но я себя знаю, за шестьдесят лет-то изучил. Коли нарочно о чем задумаюсь, то искомое тут и пропадет, и чем дольше мучаюсь, тем оно неуловимее. А может явиться вдруг, как снег на голову. И что примечательно: отгадка приходит, когда думаю о постороннем, о какой-нибудь ерунде на квасе, о глупостях, о черт-те чем… Эти черт-те какие глупости вдруг сцепятся невероятным макаром, да и сцепятся-то вроде не в самом мозгу, а где-то на его краешке — и в дамки. То есть осенило. Короче, смекнул.
Но это когда будет, да и будет ли?.. А пока свербит.
На второй день подкатывает ко мне Серега-грузчик с заковыристой улыбочкой:
— Фадеич, вы со Славкой поругались, что ли? Он Семен Семенычу на тебя бочку катил…
— А что в бочке-то?
— Якобы ты зануда и травишь в рабочее время байки.
Подобного форц-мажора я не ожидал. Так ведь они тут работают не первый день, а я вроде пришлого. С другой стороны, с подлинным верно — байки травлю, занудство во мне наблюдается.
— Вы небось с Вячиком подружки?
— Отнюдь.
— В ссоре, что ли?
— У нас отношения нормальные — не ссоримся и не здороваемся.
— Чего ж так?
— Откровенно?
— Само собой.
Мы сели на сдохший электрокар и повели беседу вполголоса. Я люблю ребят открытых — и душой, и лицом. Серега такой. Глаза веселые, лицо чисто выбрито, бобрик на голове топырщится, и одет просто, по-рабочему, поскольку на работе.
— Фадеич, опасаюсь я его.
— С какой стати?