Вторая сущность
Шрифт:
— Спутница.
— На правах жены?
— На правах друга.
И сосед поехал, поскольку и самому хотелось высказаться — то ли совет получить, то ли себя показать. Есть такие люди — всяк пачкотню себе плюсует.
— Зашел я к ней… А она задает мне провокационный вопрос: «Если бы ты меня любил, то знаешь бы что с тобой стало?» Я, конечно, этим заинтересовался. Она отвечает: «Ты бы такой стал хороший, что выросли бы у тебя крылышки, как у ангела». Я возьми и ответь: «А если бы крылышки, то я бы от тебя улетел к Ритке Кушаньевой…» Тут она утюгом и огрела.
Гляжу,
— Вот и молчу в знак протеста, — заключил сосед.
— Рот, однако, разеваешь.
— А ты бы не простил?
— Без подсказки решай, но я бы не простил.
— Она же от любви.
— Соседушка, когда любишь, то человека гладить рукой охота, а не утюгом.
А не простил бы я не потому, что любви у нее нет, что зверство это, что так далее и в том же направлении… Не по всему не поэтому. Любого прощу — бандита, Вячика, дьявола рогатого… Я вон Тихонтьеву простил. Но не друга, поскольку есть у дружбы свои нерушимые законы. И не может частица превратиться в античастицу. Допустим, Мария или бы Паша… И в голове не укладывается.
— Да ладно, — вздохнул сосед. — Лучше продолжи свою историю…
И пошли его слова заместо пароля: только он их сказал, как дверь открылась.
— К тебе, — с недовольством буркнул сосед.
Это уж подлинно ко мне.
Капитан Петельников, старший оперуполномоченный, в белом халате, небрежно накинутом. И пришли мне на ум фронтовые ребята, которые автоматы носили тоже небрежно, как бы показывая, что они фашистов и голыми руками возьмут. Ну а сестричка наша, блондинка, вокруг капитана вьется балериной — я ж сразу надумал, что для женщин он первая находка.
— Здравствуй, сыщик, — поприветствовал меня Петельников, как старого знакомого, и пожал руку без всякой скидки на мое ранение.
— Здорово, капитан!
— Как самочувствие?
— Как у смертника предчувствие.
— Ну-ну, это первоклассная клиника.
— Придешь сюда здоровый — уйдешь больной, придешь больной — уйдешь покойником.
Треплюсь я. Капитан видит, что это не разговор, а вступленьице. Сел он против меня, нога на ногу, широкий, высокий; лицо крупное, но сухое; взгляд темный, как бы обдающий тебя силой. Что там женщины… Я, мужик, им любуюсь. А почему? Потому что передо мной истинно мужеская сущность. Опять спрошу: а почему? Да нагрузочка у него мужская. Не перестану талдычить, что мужчина произрастает на делах истинных — в схватке, в войне, в работе горячей. Между прочим, хулиганство и всякое пьянство с безобразиями — от легкой работы. Посадили мужика в канцелярию — он и захирел. Нет-нет да и прорвется мужское начало в каком-либо гнусном поступке, поскольку деваться началу-то некуда.
— О чем задумался, Николай Фадеич?
— О преступности и ее зарождении.
— Вот-вот, пока по голове не получим, не думаем.
— А знаешь почему?
— Почему?
— У черепахи сердце еле постукивает. Зато и живет сотни лет.
— Нет, не ясно.
— Берегут хитрецы свое сердце, как денежки. Не вмешиваются. А для преступности это лучшее удобрение.
— В корень зришь, Николай Фадеич.
А в глазах его и в щеках улыбка. Не снисходительная, а как бы ободряющая. Мол, мели, Емеля, пока твоя неделя. Я не в обиде. Может, мои думки и покажутся ему ребячьими или всякому известными; может, изучалось им все это в институтах да специальных школах. Только я сам до всего иду. А где споткнусь, там поднимусь да утрусь.
— Думаю, капитан, не вышла бы с искоренением преступности закавыка из-за вторичности всего сущего, а?
— Еще раз и попроще.
— Небось о частицах ты знаешь. Из них все в мире и состряпано. А про античастицы слыхал?
— Краем уха.
— Всякому сущему на земле есть наоборотинка. Частица — античастица, биотики — антибиотики, фриз — антифриз, христ — антихрист… Уловил?
— Ну да: мир — антимир, квар — антиквар, лопа — антилопа…
— А ежели так, то должны быть и антилюди. Как бы античеловеки. Вот они-то преступлениями и заняты.
Старший оперуполномоченный захохотал и поднял руку, чтобы, значит, долбануть меня по плечу в знак расположения. Ну, думаю, если стукнет, то на этот раз голова определенно расколется. Но капитан шлепнул ею по своему колену так, что под кроватью звякнуло.
— Что там? — перестал смеяться Петельников.
— Разносолы.
Он заглянул:
— Николай Фадеич, дай маринованного огурчика.
Вот те на — другие больным приносят, а этот сам жрать пришел. С другой стороны, у него работа круглосуточная; видать, где на пищу наткнется, там и ест. Дал я огурцы, но, правда, без вилки. А ему вилка — что грузовику подтяжки. Запустил пальцы в рассол и начал хрумкать на всю палату. Без хлеба, но аппетитно.
— Теперь о деле, Фадеич… Кто тебя ударил?
— Кабы видал… А ваш-то рыжий ас?
— Тоже не рассмотрел из-за твоей самодеятельности. Ну а что думаешь?
— Вячик ударил, кто же еще.
И я рассказал ему все, что знал. И про фальшивость личности, и про слежку за машиной, и про способ выноса одежки, и свои подозрения насчет Гузя, и про нашу последнюю встречу…
— Думаешь, Гузь навел?
— Он же меня вызвал и проверочку оставленным термосом учинил.
— За Гузем мы давно следим. Да очень хитер.
— Теперь-то он попался.
— А как? — полюбопытствовал капитан.
— На меня Вячика науськал…
— Это не доказано.
— Недостача вещей в складе будет…
— Недостача большая, хотя ревизия не кончена. Только Гузь объясняет ее кражами этого лже-Вячеслава. А тот в бегах, и личность не установлена.
— Так поймайте.
— А как? — опять спросил капитан.
Не дурак парень. Ведь и сам знает как, а лишнего мнения не гнушается. Он не только до майора, но и до кого хочешь дорастет. Если только огурцы не будет есть руками.