Вторая жизнь Эми Арчер
Шрифт:
Если я что-то найду в Манчестере, нельзя, чтобы эта информация пропала. Может, будет один-единственный шанс сохранить доказательства. Если Эми вытеснит Эсме окончательно, все, что она говорит сейчас, будет утрачено навсегда. Воспоминания того мальчика, который был летчиком во время Второй мировой войны, стерлись бесследно, как только он рассказал свою историю. Я не могу так рисковать.
Если она что-то вспомнит, это будут не просто воспоминания – это будут свидетельские показания. Может быть, они помогут найти убийцу и полиция сможет арестовать его и привлечь к суду. Может быть,
Колесики чемодана грохочут по тротуару – я иду с ним к метро. Обычно я или хожу пешком, или сажусь в автобус, если уж выбираюсь куда-нибудь, а это бывает нечасто – вернее, бывало нечасто, пока не объявились Либби с Эсме. За эти годы мой мир постепенно сжался до размеров библиотеки Дарнинга и магазина «Маркс энд Спенсер» на Уолворт-роуд или в Брикстоне, когда я набиралась храбрости. Теперь он становится шире.
Когда-то запах подземки – смесь газетной бумаги, теплой пыли и кофе – был частью моей повседневной жизни, а теперь кажется ужасно непривычным. Почти экзотическим. Это запах прошлого, заполненного делами и планами, запах далекой страны, где есть работа, а еще забытого мира отдыха и развлечений.
Я вдыхаю память о последнем поезде, в котором ехала домой по пятницам, о руке Брайана в моей руке, о смехе, пиве и счастье. Вспоминаю наши поездки с Эми. То, как она стояла в павильоне бабочек в Лондонском зоопарке, замерев от восторга, когда яркая бирюзовая бабочка села ей на плечо. Шуршание чечевицы, которую она сыпала в воронку какого-то хитроумного агрегата в Музее наук, крутила ручку, и зерна, дребезжа, катились по пластиковым трубкам. Ее мечтательные глаза, когда фея Драже порхала по сцене театра «Сэдлерс-Уэллс».
Все это может вернуться. Будут новые поездки, новые впечатления, а главное – Эми рядом, рукой подать.
Но и это у меня могут отнять – во второй раз.
Я насторожена. Неспокойна. Уязвима. Меня переполняет страстное желание. Отчаяние. Надежда. Я стою на пороге, за которым либо чудесное будущее, либо оживший кошмар из прошлого. Возможность снова любить и быть любимой. Или обман и ловушка. «А может быть, – думаю я, – разница между тем и другим не так уж и велика».
Люди вокруг снуют по платформе с бешеной энергией, но глаза у них мертвые. Никто не знает и не интересуется, кто я такая и куда еду. Никто из них ни за что не угадал бы, к чему я стремлюсь и о чем думаю. По крайней мере, надеюсь, что никто.
Юстонский поезд переполнен, полки для багажа забиты сумками и детскими колясками. Женщина, на плече у которой спит малыш, пытается и не может скинуть ремень сумки с другого плеча.
– Помочь? – спрашиваю я.
Женщина отдает мне мальчика. Он ворочается, но не просыпается, прижимается головой к моей шее, щекочет ее легким теплым дыханием.
– Спит себе, – тихо говорю я и глажу его пальцем по щеке.
– Надеюсь, так и дальше будет. – Его мать опускает сумку на пол и облегченно вздыхает. – Никому не хочется сидеть в поезде рядом с орущим ребенком. И мне меньше всех. – Она нагибается за сумкой и пристраивает ее сверху на багажной полке. – Не знаю, что тяжелее.
– Сколько ему?
– Два.
– А, эти ужасные двухлетки!
– Все ужасы он приберегает для мамы с папой, – устало говорит она. – Его бабушка даже не верит, когда мы рассказываем, какой бес в него вселяется иной раз.
Она протягивает руки, и я отдаю мальчика. Он открывает сонные глаза и снова смыкает ресницы. Мне так не хватает этой тяжести и тепла…
– Я вам верю.
– Значит, у ваших внуков бабушка мудрее, чем у него.
– Я не бабушка, я мать.
Женщина удивлена. Мне и самой удивительно. Слова эти вырвались сами собой. Не знаю даже, что я чувствую. Может быть, я стала сильнее и моя вера окрепла, а может быть, я просто жалкая обманутая дурочка.
– Берегите его, – говорю я, протискиваясь мимо попутчицы, и щекочу мальчика под подбородком. – А ты веди себя хорошо, слушайся маму. Может, это и не всегда нравится, но потом сам увидишь, что так лучше.
Прохожу в следующий вагон, сажусь на свое место и закрываю глаза. Перед ними мелькают картинки: Эми в Леголенде, в Брайтоне, в Хэмптон-Корт. Я даже почти чувствую запах ее мокрого шерстяного пальто, запах лакричных леденцов, когда она зевает, солнцезащитного крема и антисептика.
У меня звонит телефон. Мужчина напротив неодобрительно цокает языком, показывает на знак на окне – «тихий вагон». Я выхожу и отвечаю на звонок за дверью.
– Бет, это Либби. Планы меняются.
– Что случилось? – спрашиваю я. – Неужели опять с Эсме что-нибудь?
– Нет, с ней все в порядке. Мне нужно на работу забежать. Мы не сможем встретить вас на вокзале, как дочка хотела. Извините. – Особенного сожаления в ее голосе не чувствуется. – Я заберу Эсме от подружки по пути домой. Вернемся к вашему приезду. Пришлю вам эсэмэску с адресом.
Через минуту у меня уже есть адрес с пояснениями, как проехать.
Автобусы номер 43, 45, 105 от вокзала Пикадилли.
Беру такси. Водитель смотрит недоверчиво, когда говорю ему, что ни разу не бывала в Манчестере.
– Второй город Англии, – говорит он. – И не слушайте, что там бирмингемцы болтают. Они и говорят-то не по-людски. Что выговор, что футбольная команда – все у них негодное.
По пути он показывает мне несколько достопримечательностей; в разговоре так же тянет гласные, как Эсме. Каменное здание библиотеки белесовато-серое, как мой камешек. Хороший знак. Колонны библиотеки и ее небольшие округлости смягчают резкие углы сверкающего величественного здания Бриджуотер-Холл, которое стоит рядом.
– Говорят, звук тут – что надо. Я-то, правда, не бывал, – произносит таксист. – Моцарт, скрипки, все такое – мне этого даром не надо. А вон то местечко, по другую сторону улицы, – это уже по моей части. Было, вернее. Сейчас-то его закрыли, переделали под квартиры для богатеньких.
На двери дома из красного кирпича висит вывеска «Гасиенда».
– Лучший в мире клуб, – поясняет водитель, и его печальный голос как-то не вяжется с этими хвастливыми словами. – Кто там только не играл. «Стоун роузиз», «Хэппи мандиз». Даже Мадонна, пока еще в звезды не выбилась. Я их всех там перевидал.