Второе апреля
Шрифт:
Меня поразил номер. Сто тридцать первый. Из доброй сотни тысяч...
Миколе страшно не хотелось рассказывать про всем известное. Ну, приехали в Акмолинскую область, на 78-й разъезд (теперь это уже станция Сургаи). Естественно, вместо вокзала вагон, снятый с колес. На стенке вагона вывеска «Зал ожиданий», и кто-то мелом написал: «несбыточных». Микола стер: идиот!
На дворе стоял апрель. Холод, ветер, грязь невозможная. Казалось бы, донецкого жителя грязюкой не удивить. Но тут и шагу не ступишь... Посадили всех с барахлом на сани, и трактор их потащил. Километров пятьдесят тащил до совхоза Маяковского. Совхоз — одно название:
— Механизаторов среди вас, конечно, нету?!
Микола сказал:
— Есть!
Дядька обрадовался. И Микола запомнил эту радость, на миг осветившую заросшее рябое лицо. Это, в общем-то, приятно — заехать черт те куда и оказаться для кого-то подарком...
Ну, ему здорово досталось. Работал на тракторах «ДТ-57» и «С-80», на автомобиле тоже работал, на компрессоре тоже. Миколе сперва нравилась целинная жизнь, нравилось, что его будили среди ночи и говорили: «Давай, Илик», — что его посылали чаще других за сто километров (точнее, за восемьдесят три) возить с разъезда уголь, дрова и стройматериалы. Потом, конечно, привык, и разонравилось, и часто с этой муторной жизни матюкаться хотелось. Но на Мироновке он не так остро чувствовал, что живет и действует, — это точно.
— А в общем, все лирика, — спохватился Илик, — это никому не интересно. Вот разве что такой целинный эпизод...
Перебросили меня в другой совхоз. Совсем тогда был новый совхоз! Народу мало, машин мало, куда ни кинь — все в будущем, в настоящем — почти что ничего. И был там заместитель директора, такой широколицый, мы его Блином звали. Бесподобно хороший был дядька, бывший вояка (одни говорили — капитан, другие — полковник). Так вот, однажды он вызвал меня и сказал: «Положение, Илик, аховое: ехать в Есиль нельзя, а надо ехать. Я уже с одним тут говорил — он отказался. Ты здесь человек новый, я тебе приказывать боюсь, но как сам чувствуешь...»
И со всем уважением объяснил обстановку: из-за погоды давно подвозу не было, с продуктами зарез и, кроме того, всему совхозу зарплата не плачена. Так сошлось.
Ехать надо было далеко, аж в районный центр. Ехать было невозможно, потому что такая скаженная пурга: по улице пройдешь без приключений — и то благодари бога. Я уже был опытный и понимал, что почем. Но я сказал: «Ладно».
Мы устроились вчетвером в кабине моего «С-80» и поехали. Были со мной финансист Коля-маленький и Рыжеус из рабкоопа, такой солидный дядя, что даже удивительно такого встретить в степи, а не в кабинете с тремя телефонами и графином. И заместитель директора, этот Блин, тоже поехал, хотя, как я понимаю, он по должности совершенно не был обязан и свободно мог остаться у себя в бараке.
Коля-финансист сел на ведро и сказал:
— Чувствуй, Илик, на какое дело идем. Вся Европа смотрит на нас!
Прямо адмирал Ушаков. Я дорогу знал неважно. Но, думаю, по холмикам, по разным неприметным приметам (можно так сказать?) сориентируюсь.
Но вижу: нет, черт знает что творится, снег так и сечет, залепливает переднее стекло. Открыл его — ничего не поделаешь. Тут в лицо стало сильно бить, пуляло, как дробью. В конце концов, сбился с дороги. Что делать? Развернул трактор на сто восемьдесят градусов и двинул по собственному следу. Проехал немного — нет следа: замело. Придется дальше «на обум Лазаря» (есть такое выражение,
Едем, едем... Темнеть стало. Там, знаете, как-то сразу темнеет, будто кто выключатель повернет. Остановились, советуемся, хоть в таком положении от нас мало что зависит. Можно сказать, ничего не зависит. Но все-таки...
«Ой, чует мое сердце, загуляем здесь и дело завалим. — сказал Блин. — Не дай бог дело завалить».
Коля-финансист промолчал, только вздохнул на всю степь. А рабкооп сильно отчаялся. Он обозвал заместителя директора и стал ругать его матом, хотя раньше бы не посмел на «ты» к нему обратиться.
«Ты, такой-сякой, втравил нас. Теперь моли бога, чтоб башку под мышкой не принести».
Я этому Рыжеусу из рабкоопа сказал: «Замолчи, сука! — У меня бывают пережитки прошлого в выражениях. — Замолчи, а то я тебя турну с «С-80».
Он, странное дело, замолчал. Положение наше дрянь. Вполне возможная вещь, что мы едем не в Есиль, а в противоположную сторону, где километров за двести никакого жилья. Но у меня страху особенного не было. Я даже скажу, что у меня был трудовой подъем и сильный азарт. Это не от какой-нибудь там храбрости, а от желания доказать... Ну, словом, сделать за что взялся. И потом я понимал, что при этом заместителе директора Блине, который мне особенно сильно нравился, я хоть погибать буду — не пикну, потому что сильно хотелось, чтобы он меня уважал.
Около полуночи мы поцеловались со счастьем: увидели огни. Оказался совхоз «Двуречный». Коля-финансист сразу стал веселый, залопотал что-то: дескать, вот она, наша жизнь целинная, можно сказать, героические будни. А Рыжеус по форме извинился.
«Я, — говорит, — проявил излишнюю горячность и, как культурный человек, прошу прощения. И не обижайтесь. Вот товарищ Илик назвал меня «сукой», а я ничего». И он смеялся каким-то чересчур веселым смехом.
Все мы, конечно, обрадовались. Гора с плеч. По-честному говоря, я в ту минуту и не вспомнил, зачем мы ехали, что результат всех наших мучений равнялся нулю. Нас пустили в барак, дали горячего чая, свежего хлеба, а сало у нас было свое. Выпили по три чашки, и стало сильно ко сну клонить. Самое время коечку сообразить в жарком помещении.
И тут заместитель директора встает во весь свой хороший рост и говорит:
«Спасибо этому дому, а мы поехали дальше. Потому что у нас там все на мели сидят».
«Что вам, жизнь надоела?» — спрашивают хозяева.
«У вас тут совхоз как совхоз: и склады и запасы. А мы новорожденные, мы с колес живем. Или, вернее сказать, с гусениц. Все там голодные сейчас. Вот и едем».
Я сказал: «Гроб». Коля-финансист сказал: «Смешно». Рыжеус сказал: «Не имеете права. Это произвол над советскими людьми, тем более что я подчиняюсь не вам, а райпотребсоюзу».
«Товарищ Илик, — обращается ко мне заместитель директора, — будь человеком».
Но я же не отказывался, я просто сказал, что гроб.
Страшное дело, как неохота было шубу надевать. Какое-то внутреннее сопротивление: понимаю, что надо, хочу идти, а шевельнуть рукой тяжело, и ногой ступить невозможно.
«Ну, вы, гвардейцы тыла, подписывайте документы и давайте сюда», — велел Блин.
Рыжеус что-то вякнул про материальную ответственность, но Коля как стукнет кулаком по столу:
«Подписывай! Подписывай сию минуту! Люди вот на что идут, а мы — тьфу... Я бы, — говорит, — был счастливый, если бы так мог, как они».