Второе дыхание
Шрифт:
…Мама умерла, когда Марусе минул четвертый год и она помнила только ее мягкие ласковые руки. Отца она долго не знала — Маруся была совсем ребенком, когда его осудили. Жили они тогда на Полтавщине. Ее взяли в детдом, и она попала в Харьков.
Лето воспитанники детского дома проводили на даче, за городом. Кругом были сады… По вечерам к пионерским кострам детдомовцев сбегалась местная ребятня. Маруся старательно расправляла на груди пионерский галстук и декламировала, каждый раз заново волнуясь:
ТихаОна училась в пятом классе, когда отец, выйдя из заключения, разыскал и забрал ее. Они уехали в Крым. Отец стал работать в Заповеднике. Поселились в крохотной сторожке неподалеку от бывшего Козьмо-Демьяновского монастыря, где было тогда управление заповедником. Сначала Маруся подружилась с лесом, а потом начала привыкать и к леснику, которого должна была называть отцом.
Еще любила Маруся ветер. Часами бродила по лесу, и над ней загадочно шумели высокие сосны. А в ненастные дни деревья гудели под ветром гневно, грозно раскачивались их мохнатые головы. Но и такими любила Маруся лес, ветер и не боялась их.
Маруся училась в Симферополе и жила там у знакомой отца с ранней осени до поздней весны. В школе было много интересного, но каждый раз, возвращаясь по воскресеньям или на каникулы в маленькую сторожку, она радовалась встрече с лесом и с отцом. Она с увлечением принималась за хозяйство — мыла окна, скребла полы, готовила вкусный борщ. Возвращаясь с работы, отец встречал ее ласковой улыбкой. Так он улыбался только дочери.
Однажды — это было еще в восьмом классе — Маруся приехала из города какая-то необыкновенная: взволнованная, сияющая. На лацкане ее жакета блестел значок: Марусю приняли в комсомол. Отец ничего не сказал.
Тогда она накинула жакет и побежала показывать значок лесу. И ветер одобрительно шумел в соснах.
Когда Маруся вернулась, отец сидел у стола, уронив голову на руки. Он был тяжело пьян.
Наутро отец снова ласково улыбался, стараясь загладить свою вину. И Маруся расправила упрямые складки на лбу — она не умела долго сердиться.
— Кончишь школу, — отдам тебя в институт, — сказал отец. — Выучишься, выйдешь в начальство. Куда хочешь поступить?
— В театральный, — не задумываясь, ответила Маруся. — Или в лесной. Говорят, в Москве есть такие.
Как-то за обедом (школьников только что распустили на каникулы), Марусю поразил странный вкус жаркого. Тут она припомнила, что мясо, принесенное отцом, было необычного цвета.
— Олень! — вдруг догадалась Маруся и отбросила вилку. — Как ты мог?
Она схватила пальто и выбежала из дому. Отец вышел за ней.
— Олень сломал ногу, — сказал он. — Погиб бы все равно.
Марусе очень хотелось верить. Она вернулась. А ветер за спиной шумел укоризненно…
И вот началась война. Отец показал справку — он освобождался от мобилизации. Маруся обрадовалась, ведь, кроме отца, у нее не было родных.
Они не эвакуировались.
Марусе чудилось, будто война идет стороной, не касаясь их маленькой, глухой сторожки. Но это было не так.
Однажды фашисты расстреляли жителей соседнего поселка Чаир — за укрывательство партизан. Четверым удалось спастись, прыгнув под откос.
Вечером, когда отца не было дома, в сторожку постучали. Две измученные женщины, очевидно, мать и дочь, попросили напиться. Маруся их накормила.
Пришел отец. Увидев женщин, сказал:
— Идите, идите, тут вам делать нечего.
Маруся искусала губы, лежа без сна всю эту бесконечную ужасную ночь.
Утром она спросила отца:
— Ты работаешь на немцев?
Он посмотрел на нее, увидел опухшие глаза, искусанные губы и попытался ласково улыбнуться. Улыбки не получилось.
Маруся хотела уйти. Но уйти было некуда. Отец начал официально работать проводником при каком-то немецком штабе. Они переехали в Симферополь.
Так и жила Маруся. Это ведь очень тяжело — так жить. Она и не называла это жизнью. Просто ходила на базар, меняла оккупационные марки на хлеб и картошку. Потом возвращалась домой, пряча лицо в платок, скрываясь от знакомых.
По вечерам изредка приходили приятели отца и пили самогон. Хмель развязывал им языки, и они, обычно такие же хмурые и неприветливые, как отец, принимались хвастать своими обидами на советскую власть.
Часто Маруся оставалась одна: отец уезжал с немцами. Она с ногами забиралась на диван, зябко куталась в пуховый платок и думала, думала, думала…
Однажды на базаре Маруся встретила Сережку — они вместе перешли в десятый класс.
— Сережка! — обрадовалась Маруся. — Сережа…
Сергей вздрогнул, равнодушно посмотрел на нее и… не узнал.
Дома, чистя картошку, она расплакалась, и слезы капали на ленты картофельной шелухи.
Постепенно Маруся уговорила себя, что Сережа и в самом деле ее не узнал. Разве она похожа сейчас на себя — в лице ни кровинки, глаза стали огромными, темными и грустными-грустными. И пуховый платок — Сережа никогда не видел ее в этом платке. Только коса осталась прежней… Через несколько дней, поборов свою девичью гордость, она постучала в двери его дома.
— Он эвакуирован, — ответили Марусе. — Разве она не знает? Весь класс эвакуирован. — Но ведь она видела его своими глазами! — Она ошиблась. Этого не может быть.
— И ему ничего нельзя передать?
Перед ней захлопнулась дверь. Лучше бы она получила пощечину.
Дома, забившись в любимый уголок дивана, Маруся жестко сказала себе: тогда, на рынке, он не обознался. Эвакуирован! Быть может, он в лесах с партизанами… Сражается с фашистами… Сережка? Сережка из девятого «б», у которого нос в веснушках, а на голове мальчишеский вихор! А почему бы нет? Если бы она, Маруся, попала к партизанам и ей дали бы автомат… Но ей не дадут автомат. И не возьмут в партизаны.