Второе сердце

Агеев Леонид Мартемьянович

Поселившись у сестры, он в первое время регулярно, через день-два, навещал дочку, помогал делать уроки, гулял с нею подолгу. В разговорах старался не касаться вопроса, почему он теперь живет отдельно. Да Марина и не спрашивала. Должно быть, мать что-то ей по-своему объяснила, научила чему-то.

Родительскую квартиру он разменивать не стал: на работе вошли в его положение и выделили при первом получении жилплощади по долевому участию в городском строительстве небольшую комнату из числа освободившихся в старом фонде. Через пять лет он перебрался в однокомнатную квартиру…

С годами встречи

их становились все более редкими. Получалось это непроизвольно: просто Корытов чувствовал возрастающую отчужденность дочери, угадывал ее нежелание с ним видеться.

В одном из нечасто случавшихся разговоров с бывшей женой он посетовал на Марину: не позвонит-де никогда первая, в гости заглянуть не удосужится… Наталья жестковато усмехнулась: «Чей ребенок-то? Не твой, что ли?» Трофим спокойно констатировал про себя эту никаких чувств в нем не затронувшую жестковатость и промолчал, но позднее, мысленно поставив себя на место дочери, признал Натальину правоту: он бы тоже первым не позвонил, напоминать о своем существовании не стал.

Размышляя о студеной полынье, ширящейся между ним и Мариной, он успокаивал себя: это все — временно, это — возрастное. Сейчас дочери нужней мать. И всегда, конечно, мать для дочери всех нужнее, всегда… Можно, пожалуй, условно выделить при этом «время бабушек-дедушек», «время подружек», «время отца», но мать… Ты потерпи, придет пора и перед повзрослевшей Мариной жизнь поставит вопросы, для решения которых потребуется твой ум, твой трезвый мужской разум. Она еще придет к тебе…

Он просчитался: Марина к нему не пришла. Может — своим умом сумела обойтись, может — помощи материнского хватило, может — нашла неожиданную опору в отчиме. Наталья, дождавшись, когда дочери исполнится шестнадцать, вторично вышла замуж…

Нынешней зимой, позвонив Корытову на работу, она (теперь уже она) пожаловалась на Марину: слушаться совсем перестала, домой к ночи несколько раз не являлась — у подружки, мол, ночевала; покуривать начала… Наталья ни о чем его не просила — сообщила невеселые новости и повесила трубку: поразмысли, дескать, — отец все же. А он, решив сначала серьезно поговорить с дочерью, начал «тянуть резину» искать всяческие причины для отсрочки встречи, понимая, что ничего толкового из разговора получиться не может. Что поправить уже ничего нельзя, что он окончательно потерял дочку, отдал раскованно несущейся жизни, растащившей их льдины далеко и невозвратимо, оставив его наедине с бессрочной виной…

Проводив Марину взглядом, Зинаида подняла пустой фужер, проверила — чистый ли, поставила фужер на место.

— Она на тебя мало похожа. В мать, должно быть…

— Ее мать никогда не курила…

13

Утром Корытов, не успевший, видимо, по-настоящему заснуть, проснулся от негромкого постукивания в окно.

За марлевой занавеской блеснула кокарда егоринской форменной фуражки: прильнув к стеклу, Глеб Федорович всматривался в полумрак комнаты. Увидев зашевелившегося Корытова, он стал подавать знаки, прося разбудить Прохорова. Корытов кивнул, вылез из постели, прошлепал по крашеному полу в дальний угол и тронул председателя комиссии за плечо.

— Ага… —

перестав храпеть, пробормотал Прохоров, вскинул вверх руки и сел.

Тотчас же проснулся и Валентин Валентинович.

На речку Корытов пошел один — Бубнов с Прохоровым отказались, решив обойтись умывальником: первому было просто лень, второй заторопился с отъездом.

На противоположном берегу, на камнях, пригретых нежарким солнцем, сидели два кулика — крупный, с белой грудкой, и поменьше — невзрачный и скучный на вид. Когда Корытов, скинув ботинки и засучив штанины, забрел вдоль бревенчатых мостков в воду, кулики не выразили никакого беспокойства, внимания на него не обратили.

Умывание взбодрило, сняло остатки сонливости.

«Напрасно не пошел Бубнов!» — подумал он, вытираясь.

— Доброе утро, Трофим Александрович! — послышался знакомый голос.

Корытов отнял от лица приятно колющееся полотенце: на протоптанной вдоль берега тропинке стояла Стрехова.

— Доброе утро, Галина Сергеевна! Купаться?

— С купанья… — Девушка подошла поближе. — Кстати, вчера в разговоре вы один раз назвали меня Галиной… Так уж, пожалуйста, и называйте! Лучше даже — просто Галей. Какая я еще Сергеевна?!

— Желание женщины — это… желание женщины… — не нашелся сказать что-нибудь позаковыристей Корытов. — Договорились, Галя! Я — сейчас, извините…

Он поспешно обулся («Носки так и не постирал!»), надел, повернувшись лицом к речке, рубаху, сунул за пазуху старенький, подаренный еще Натальей — специально для поездок в командировки — несессер, подхватил полотенце.

— А вы — закаленная! Я бы ни за что не решился искупаться в такой ледяной воде! У меня и ноги-то замерзли!

Они неторопливо пошли к лагерю.

— Трофим Александрович… Вы вчера невесть что, наверное, обо мне подумали… Конечно, я сама виновата…

— Да что вы, Галя! Ничего, по крайней мере дурного, я о вас не подумал. Мне пятый десяток идет, к такому возрасту грешно не научиться и слышать, когда требуется, не то, что тебе говорят, и понимать услышанное не так, как тебя стараются заставить. Лицо подлинное за ретушью видеть… Правильно, смею думать, я вас понял.

— Ну и слава богу! Я ведь правду сказала, что у нас с Михаилом Петровичем ничего… почти ничего в тот вечер не было. И в другие вечера ничего не было. Больше того, теперь я понимаю: ничего серьезного, настоящего и не получилось бы никогда. Просто натура у меня дурацкая… авантюрная. Поиграть люблю, подурачиться. Как про мужчин говорят — «поматросить и бросить». Потом стыдно бывает.

Они остановились невдалеке от первой палатки.

— Играла — никогда не думала, какие беды рядом могут таиться, как беспощадно порой распоряжается жизнь, как обжигает… Я за эти дни многое передумала, Трофим Александрович!

— Этого никто не минует… Кто раньше, кто позже — все обжигаются.

— А объяснение свое я уже отдала Глебу Федоровичу. Может быть, там не все, как следовало бы, но я старалась.

«Ну что она — совсем как школьница?!»

Из-за угла поблескивающего на солнце стеклами окон вагончика взметнулось облако пыли, за кустами промелькнул тряпичный тент «уазика», и машина, круто повернув, поползла по дороге на сопку.