Второе сердце
Шрифт:
— Наслышан я о вашей… настырности! — Валентин Валентинович перевернулся с боку на спину, пошарил глазами по потолку. — Однако мне тоже скоро на пенсию, через пять лет…
— Вам-то что вдруг о пенсии вспомнилось?
— Да очень уж ваша престарелая дама на меня похожа. Я тридцать пять лет — как пришел в экспедицию после техникума — сижу с паяльником в мастерской, аппаратуру нашу ремонтирую. В левом от входа углу, у окошечка. Да вы знаете… Верно, в отличие от той дамочки — орден заработал, в профкоме около четверти века — бессменный председатель комиссии по охране труда. А в остальном…
— Господи!
В вагончике вспыхнул свет, и замолчавший Корытов услышал стук двигателя электростанции. Было все, конечно, наоборот: сначала застучал движок — потом зажглась лампочка в самодельном абажуре, но за разговором, а главное — за растерянностью от неожиданного его поворота момент начала веселого тарахтенья движка Корытов пропустил.
И почти сразу за светом в комнате появились Егорин с Прохоровым.
— Насумерничались? — Глеб Федорович повесил на вешалку фуражку.
— Темнота, разговору не мешает… — невесело улыбнулся Валентин Валентинович.
— Иногда в темноте душевней получается. — Егорин пододвинул к себе стул, проводил взглядом прошедшего к раскладушке Прохорова.
— Как, товарищ председатель, рыбачилось? — спросил ради приличия Корытов.
— Три харюзка. Кошке на ужин. Есть в вашем хозяйстве кошка, Глеб Федорович?
— Кот есть — у летчиков.
— Я при входе рыбешек оставил, на ступеньках, — думаю, найдет ваш Котофей гостинец, поужинает.
— Вы сами-то не надумали все же поужинать? Я говорю: свет дали, плита у поварихи еще не прогорела — картошка и чай горячие.
— Ну что вы меня заставляете повторяться? Не бу-ду. Во-первых — с обеда сыт, во-вторых — в принципе стараюсь на ночь не есть, забочусь о здоровье. Скажите лучше — машина подготовлена к завтрашней поездке?
— Готова машина.
Прохоров скинул ботинки, вытащил из-под одеяла подушку.
За открытым, затянутым от комаров занавеской окном ровно постукивал движок, светились лампочки над входами в палатки и под навесом столовой, где повариха тщетно ожидала запоздалого посетителя — закапризничавшего «главного начальника». Из чьей-то палатки доносилась вечерняя перебранка радиоголосов, то утихающая, то ожесточающаяся в настраиваемом на нужную волну приемнике…
10
Выехав сразу после завтрака, они в начале одиннадцатого были на месте катастрофы. Собранные в груду, слегка присыпанные землей, остатки сгоревшего самолета… обрывки проводов, стекающие медными ручейками с сопок в пойму речки… поломанные, выделяющиеся цветом увядших листьев кусты… На самом берегу чернело не успевшее остыть кострище с переброшенной через него на двух рогатинах палкой, оставленное, видимо, электриками, ремонтировавшими линию.
Небо, разлинованное натянутыми, взамен порванных, проводами, безоблачно высилось над долиной.
Корытов так и представлял это место, еще слушая рассказ Глеба Федоровича в автомобиле по пути из аэропорта в партию, таким и видел. Но теперь воображаемая картина катастрофы, дополненная представшими его глазам деталями, стала столь отчетливой, столь конкретной, что у него заныло под ложечкой. Он отстал от
Чувство вины перед молодыми, жившими еще без оглядки на прожитое ребятами, погибшими здесь, на затерянном в необъятности Сибири клочке земли, захлестнуло, требуя какого-то выхода. А выхода не виделось… Это была не его вина: он знал, что ни в чем перед погибшими не виноват. Формально… Это была вина — как бы за жизнь, привычно продолжающуюся и после их смерти: за слишком ярко голубеющее небо, за протяжно гудящие под гуляющим в вышине ветром провода, за ласкающую замшелые камни речку, за деловито выполняющих полученное задание Прохорова, Егорина, Бубнова… И за себя, конечно, лично, не формально, — за то, что в Ленинграде его ждет любимая женщина, друзья, работа. За то, что не его дочь осталась без отца. Какого ни есть, но отца…
…— А лежали командир и штурман вот под этими кустами, где Трофим Александрович стоит…
— Понятно, Глеб Федорович! Вы по второму кругу начинаете… — Прохоров досадливо поморщился и «подвинтил» пробку на носу. — Как, вы назвали, фамилия студентки, которая была с вами?
— Стрехова. Галина Стрехова. У нее, между нами говоря, роман с командиром намечался… В поле сохранить что-либо в секрете трудно… Но, повторяю, только намечался.
— Не суть. К делу не относится. Попросите ее изложить письменно события того дня — и поподробнее. Вы, естественно, тоже должны обо всем написать… и шоферу велите.
Корытов вмешался в разговор:
— С Глебом Федоровичем и вы и мы, — он кивнул в сторону Бубнова, — беседовали, шофер при нашем с Егориным разговоре присутствовал… Может быть, и со Стреховой стоит предварительно побеседовать? Бумага — бумагой…
— Не вижу особой необходимости. А впрочем, как хотите. Для меня и объяснения все нужны постольку поскольку… Форма требует. Главное, повторяю, что в авиаотряде однозначно признают виновниками катастрофы экипаж. Так я и буду писать в своем заключении.
— При утренней связи с местной геолконторой оттуда передали, что меня вызывают на междугородный телефонный разговор. Завтра в двенадцать дня. Жены погибших…
— Обе сразу?
— Вполне возможно… — Егорин задумался. — Погибшие дружили семьями. По-видимому, жены встретились в Ленинграде, когда приехали туда по телеграммам экспедиции, ну и… Часов в восемь я должен буду выехать.
— Я — с вами. Оставаться мне здесь дальше — не резон. — Прохоров стукнул кулаком по ладони, словно печать поставил. — А вы завтра-послезавтра напишете акт и тоже появляйтесь в городе, у меня на работе, — там его и подпишем, и заключение я вам передам. Будьте любезны, не поздней, чем послезавтра. Не хочу свои планы нарушать, поездка предстоит на рудник Северный. Надо вправить мозги тамошнему начальству, бардак у них с техникой безопасности, как мне сигнализируют… — Он боднул рыжей головой воздух. — Ну что, товарищи члены комиссии, если нет возражений — трогаемся в обратный путь?