Второе восстание Спартака
Шрифт:
...Спартака разбудили доносящиеся снаружи выстрелы; тело отреагировало мгновенно, не дожидаясь, пока проснется мозг. Он скатился с нар, еще ничего толком не соображая, забился под лавку, лихорадочно зашарил вокруг в поисках оружия.
Белофинны напали!
Стоп, какие белофинны? Я же в поезде...
Краем глаза он заметил, что очень похоже среагировали и многие фронтовики – ссыпались с полок, рассредоточились по углам, пытаясь укрыться от прямого огня.
Душераздирающий вопль издал паровоз и вопил, вопил, вопил...
Спартак
Рывком распахнулась дверь в тамбур, пустив внутрь холодный воздух, и в коридоре появился давешний лейтенант. В расстегнутой форме. С безумными глазами, перекошенным ртом, с бутылкой в одной руке.
И с автоматом в другой.
«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» – понял Спартак и попытался забиться еще глубже под нары.
– Братцы... – плачущим голосом сказал лейтенант, обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. – Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..
И вывалился обратно, даже не заперев за собой тамбурную дверь. Спартак переглянулся с Федором. Федор секунду тупо глядел перед собой, потом вскочил и заорал на всю камеру: «Ур-р-ра!!!»
А Спартак отчего-то почувствовал тоску и злость. В конце концов, он тоже воевал, он тоже имеет право радоваться вместе с теми, кто празднует снаружи, а не киснуть в арестантском вагоне...
Состав дернулся и, постепенно набирая ход, покатил дальше. Но спать уже никто не хотел и не мог. Зеки получили новую пищу для разговоров и споров – и урки, и фронтовики обсуждали единственную тему: возможность скорой амнистии. Обсуждали бурно, чуть ли не до потасовки. Одни стояли на том, что амнистия грядет, другие доказывали, что на всех она не распространится.
Спартак в диспуте участия не принимал, лежал на нарах и смотрел в качающийся потолок. Он отчетливо понимал, что если амнистию и объявят, то его самого она уж точно не коснется. И он, успокоенный этой мыслью (а что себя зря терзать – освободят, не освободят?), вновь задремал.
На очередной остановке со стороны тамбура донеслось азартное сипение, звуки ударов, выкрики вроде: «Он еще брыкается, гад нерусский!..» – и опять глухие тычки. Двое сержантов почти волоком тянули по коридору отчаянно вырывающегося человека. Возле камеры Спартака со товарищи процессия остановилась, из-за спин сержантов протиснулся лейтенант и отпер дверь. Вояки попытались впихнуть несчастного внутрь, но тот каким-то непостижимым образом извернулся и вцепился зубами в руку сержанта.
–
– Любимцев, ты его не прибил часом? – озабоченно наклонился над лежащим лейтенант.
– Ничего, товарищ лейтенант, в самый раз, – оскалился сержант, – так сподручней грузить будет.
Закинув автомат за спину, он толкнул второго сержанта, разглядывающего свою прокушенную, кровоточащую ладонь.
– А ну, взяли!
Один схватил лежащего за руки, другой за ноги, и, как мешок с мукой, они кинули трофей на пол камеры, прямо под ноги Спартака. Лейтенант запер дверь, и троица удалилась в конец вагона.
Новенький – совсем старик, лет ему было около шестидесяти – слабо застонал, а Спартак только сейчас заметил, что одет он совершенно иначе: добротные сапоги с непонятным узором, брезентовые штаны и куртка, явно сшитая из выделанной кожи оленя, под которой виднелась синяя, с вышитыми загогулинами на воротнике рубаха. Седые спутанные волосы запачканы кровью, под левым глазом наливался здоровенный синячище. И, что характерно, никаких вещей с собой.
– Саттана перкеле, – пробормотал вновь прибывший и сел, обхватив голову руками, – саттана перкеле...
Обитатели вагона, даже блатные, свешиваясь с полок, разглядывали нового пассажира с неподдельным недоумением и интересом. Значит, подобное здесь не в порядке вещей?..
– Гляди, братва, что за чудо-юдо рыба-кит в нашей камере сидит, – нараспев протянул один и ловко спрыгнул на пол. Опустился на корточки, заглянул гостю в лицо, спросил:
– Ты кто таков, обзовись, чудо!
– Ен уммара тейта... Минула саркее паата...
Урка недоуменно оглянулся и, задрав голову к своим, прокричал:
– Люди, я ни хрена не волоку, что он там лопочет! Зато глянь, Мойка, какие у этого фраера шмотки!
Над краем полки показалось лицо главаря.
– Да, шмотье знатное, – согласился Мойка. – Только что-то оно этому деду не по рангу будет, я думаю. Да и сапоги вроде как тесноваты ему, того и гляди сотрет, бедняга, ножки в кровь.
Блатные дружно заржали.
– А вот мне, пожалуй, в самый раз будут. Ухо, а ну кинь-ка мне, я тут примерю...
Урка, которого Мойка назвал Ухо, тут же вновь наклонился над страдальцем:
– А ну, давай сымай колеса, живенько! Слыхал, что бугор приказал?
Седой сидел, вообще не реагируя на происходящее; тогда Ухо попытался стянуть с него сапог – и тут же отскочил в сторону, получив сильный тычок в колено и шипя от боли.
– Ах ты ж сука! Ладно, сам напросился...
В его руке тускло блеснула заточенная ложка. Ухо приблизил сверкнувшую металлическую полоску к глазам бедолаги и, брызгая слюной, прошипел:
– А ну скидывай сапоги, сучий потрох, шнифты вырежу!
Сверху спрыгнул еще один уголовник...