Второе восстание Спартака
Шрифт:
– Вот мы и дома, – громко сказал Ухо.
Затем была баня – причем раздевалку, как в глупом детском анекдоте, от самой бани отделяло метров двадцать, которые приходилось преодолевать бегом, в костюме Адама.
Затем была стрижка – практически наголо. Затем выдача воняющей хлоркой одежды, матрасов, подушек и прочего нехитрого лагерного скарба. Зачитывание правил внутреннего распорядка...
К концу всех мытарств Спартак так устал, что готов был лечь прямо на мерзлую землю и закрыть глаза. И пусть его расстреливают на хрен. Хоть за неповиновение, хоть за попытку к
Единственное, на что он нашел силы, это, приостановившись неподалеку от дежурного оперативника в административном здании и ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в пространство, быстро сообщить:
– Этапный конвой посадил в наш вагон случайного человека. Поймал на каком-то полустанке и...
– Разговоры! – опер угрожающе сделал шаг вперед.
– Виноваты они, а отвечать вам, – еще быстрее, пока не прервали, сказал Спартак. – Когда выяснится, что здесь находится человек, которого без постановления суда и...
Тут-то оперативник его и прервал – коротким тычком в зубы...
Барак, похожий не то на сарай, не то на амбар, сырой и холодный. Крошечные окна под самым потолком, похожие на амбразуры. Ряды шконок. Параша неподалеку от выхода – простой жестяной бак, накрытый крышкой.
В полубессознательном состоянии Спартак раскинул матрас на первой попавшейся свободной «кровати», рухнул на него прямо в одежде и отключился.
Так и начался новый виток в жизни Спартака Котляревского.
Следующий день начался с утренней поверки, однако после завтрака вновь прибывших на работы не погнали – было объявлено, что руководство пошло навстречу пожеланиям, на работы завтра, пока определимся, кто на что годен, так что устраивайтесь, выберите старост, актив, дежурных и прочая, прочая, прочая...
Все, кто ехал в вагоне, оказались в одном бараке, причем воры немедля отделились и отгородились. Вообще, состав лагеря, как очень скоро выяснилось, был весьма пестрым: среди политических были и чечены, и прибалты, и бандеровцы, и поляки; среди блатных встречались и «махновцы», и польские воры, в общем – вся радуга...
...– Ну и, короче, выяснилось, что ошибочка вышла. Так что этого финна сегодня отправят обратно, – закончил сержант Степанов, переминаясь с ноги на ногу. – Завтра с утра в поселок машина пойдет, подвезет его... а оттуда до станции сам уж как-нибудь, это, дошлепает. Не боярин поди.
И он потупился виновато, примолк, хотя, ежели откровенно, его вины в происшедшем не было ни грамма.
Молчал и Кум, сиречь начальник оперчасти лагеря, – он в этот момент был занят архиважным делом: аккуратно наливал в металлическую кружку кипяток из мятого чайника, немного, на треть примерно. Сержант исподлобья наблюдал за этим процессом.
Каждое утро Кум начинал с этого, с позволения сказать, ритуала – с кипящего чайника и кружки... Нет-нет, ничего необычного и уж тем более подозрительного. Любой из подчиненных Кума, сиречь из сотрудников оперчасти (или, как говорит контингент, абверовских кумовьев), утречком заглянув к своему начальнику и застав его за этим занятием, ничуть увиденному не удивится.
И будет категорически не прав. Потому что вот уже долгое время в кабинете начальника оперативной части каждое – каждое! – утро начиналось именно с этого.
С ритуала. А иногда – вот как, например, сейчас – ритуал совмещался с работой.
– Ну-ну, продолжай, – бесстрастно подбодрил он сержанта. Отошел от зеркала и достал из ящика стола нож. – Что замолк, а? Я слушаю предельно внимательно.
– Так, собственно, это вроде как и все... – буркнул Степанов.
Кум хмыкнул, вернулся к зеркалу и принялся неторопливо строгать в кружку ломтики хозяйственного мыла. Потом вытер нож, положил обратно в стол, взял кисточку с полки под зеркалом и взбил мыльный раствор в пену. Сказал лениво:
– Все-то оно все... А вот скажи-ка мне, товарищ сержант, как так получилось, что совершенно случайного человека хватают за жабры на каком-то занюханном полустанке, пихают в поезд – заметь, кстати: в спецпоезд – и ни с того ни с сего привозят в лагерь, за порядок в котором отвечаю и я в том числе? Без суда? Без сопроводительных документов?!
Еще чуть-чуть – и голос его сорвался бы на крик.
– Так я ж и говорю: ошибка вышла... – хмуро буркнул сержант.
Кум шумно выдохнул воздух, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, потом невозмутимо обмакнул помазок в пену, встряхнул и стал намыливать щеки, глядя в зеркало.
Нет, ребята, что ни говори, а альтернативный путь – только водка. Много водки. Ну, или спирт на крайняк. Но все равно – много спирта... Однако ж, видите ли, спиваться, подобно Хозяину Климову, у Кума душа напрочь не лежала.
– Миленькая ошибочка, – сказал он, не прекращая ритуала бритья. – То есть кто-то из наших будущих постояльцев по дороге ушел в рывок, конвой его профукал и, чтобы не нарушать отчетность, замел ни в чем не повинного финского жителя. Выдал его за беглого, да?
– Выдать-то выдал... – помялся Степанов. – Вот только в рывок никто не уходил. Этот чухон лишним оказался...
Кум бросил помазок в кружку, раскрыл бритву, пару раз провел по ремню, направляя, и приступил к основной части ритуала – собственно к бритью. Спросил:
– Это в каком это смысле – лишним?
– Ну, то есть, там такая ерунда получилась... – путаясь в словах, принялся объяснять сержант, отчего-то глядя на портрет Дзержинского над начальничьим столом. – В общем, в Ленинграде к паровозу прицепили вагон. Лейтенант, который из конвоиров, ведомость переписал, ну, то есть добавил к прежнему списку новые фамилии... Вот, а в том вагоне зек один к нам ехал, тоже чухон, между прочим, а фамилия у него, извиняюсь, Хей-кинн-хейм-ме, – заковыристое слово Степанов произнес медленно и по слогам, однако ж без запинки. – И фамилия эта в строчку, вишь ты, не влезла! И лейтенант перенес ее на следующую строчку. И машинально на той, второй, строчке номер поставил... Вот и получилось, что полфамилии – это один человек, а пол – другой.