Второй после Солнца
Шрифт:
Дела же иностранцев служили мне чуть ли не единственною отрадой в моей одинокой жизни. Я отвечал за отношения с Басутостаном. Отношения были хорошими, но я всё равно продолжал неустанно крепить их. При мне отношения из относительных сделались абсолютными. Благодарные басутостанцы присылали мне мёд, сурьму и роскошных коричневых женщин. Я надкусывал подарки и в таком надпробованном виде передавал басутостанскому послу.
– Товарищ майор (надмайор, старший надмайор)! – взволнованно и торжественно докладывал посол,
– Вольно! – командовал я.
Посол тут же расслаблялся и, поминутно кланяясь, принимал мои угощения к докусыванию и долизыванию.
Этим, собственно, мой вклад в иностранные дела и ограничивался.
Но самой пронзительной радостью всё это тревожное время были для меня сношения с двоюродной женой. Двоюродная жена в отличие от родной, которой у меня никогда не было, служила для исполнения магических обрядов, сохранившихся в нашем племени с идолопоклоннических ещё времён.
Звалась она тогда Постипримой – именем, широко распространённым в те годы на просторах от Босфора до Дарданелл. В свободное от майорства время я подрабатывал знатным бахчеводом, а Постиприма – знатным свекловодом, и тоже в свободное – от написания на меня кляуз – время. Языческая сила наших обрядов позволяла нам обоим претендовать на звание Героя сельскохозяйственного труда, но присвоить его могли лишь одному из нас.
Ночами мы раздевались до сапог и выбегали в поле. Я схватывал Постиприму за вымя, она же меня – за рог; в таком вот интересном положении боковым галопом в ужасающем молчании мы обскакивали сельхозугодья, оплодотворяя их моим семенем, и пыль из-под наших сапог розовой пеленой заслоняла нас от луны, а луну – от нашего блуда.
Чета Книлтонов была принята Аркашей в его загородном именьице. Пока Книлтонов вводили и показывали им, где оставлять подарки, Аркаша пел, Ганга плясала под его пение.
Аркаша отпел запланированное и стал жалобно кричать и засовывать пальцы в рот.
– Это он так есть просит, – пояснила Книлтонам Ганга.
Подали обед. Аркаша молча поел. Его кальсоны были безупречны.
– Ну, здравствуй, Блин, – сказал, наконец, Аркаша сурово, но не без приветливости. – Знакомься: это жена моя, Ганга. И ты, Хайлари, можешь здравствовать и знакомиться.
Ганга сделала реверанс.
– Здравствуйте, Аркаша и Ганга! – хором прокричали Байл и жена его Хайлари.
– Уайлька, ты это не того, не балуй! – строго сказал Аркаша, погрозив Байлу пальцем.
Байл пристыженно поковырялся в носу: в мире была широко известна и не менее широко популярна позиция Аркаши по Соковскому вопросу. «Вы позабыли глюковское слово! – грозно писал Аркаша как по этому поводу, так и по любому другому, мало-мальски похожему. – Вы разучились Глюкова читать!»
Выговорив Байлу за Соково, Аркаша успокоился: он выполнил долг перед Родиной. Долго гневаться на Байла он не мог:
– Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы он походил на вас, Байл, – поведал Аркаша, смахнув скупую слезу.
– У меня тоже нет сына, – поведал, в свою очередь, Байл, едва сдерживая рыдания, – но у меня есть народ, и я хочу, чтоб он был хоть немного похож на вас, о, Аркаша!
Аркаша лишь тяжело вздохнул.
– Ах, Хайлари, Хайлари! – перевёл Аркаша разговор с детей на женщин. – Почему же, когда проводился конкурс на право стать моей невестой, вы в нём не участвовали?
– Я хотела, но … я была уже замужем, – с грустным смешком отвечала Хайлари.
– Но ведь конкурс был открыт и для замужних женщин, – напомнил Аркаша.
– Мы всерьёз размышляли на семейном Совете, – вступился за жену Байл. – Я был за участие Хайлари, я предлагал ей таким образом испытать себя в претендентской гонке. Селчи, наша дочь, тоже предлагала рискнуть. Но Хайлари сочла себя недостаточно совершенной.
– Вот страна советов, – проворчал Аркаша, незаметно погладив Гангу по коленке. – А жалко, ведь другого конкурса уже не будет.
Байл и Хайлари обменялись сокрушёнными взглядами. Аркаша назидательно покачал головой.
– Впрочем, я знаю, как вас утешить! – после недолгого размышления радостно объявил он. – Мы проведём ещё один конкурс – на должность моей любовницы. И в этом конкурсе ограничений уже точно не будет. Участвуют все!
– Ура! – закричали хором Хайлари, Байл и Аркаша.
Только Ганга не закричала «Ура!»
… сквозь розово-лунную пелену воспоминаний ко мне пробился голос Пристипомы:
– … в ужасающем молчании мы обскакивали сельхозугодья, оплодотворяя их его семенем, и пыль из-под наших копыт розовой пеленой заслоняла нас от луны, а луну – от нашего блуда.
– Довольно! – крикнул я. – Узнала ль ты меня, неверная моя подруга?
– Ну как вас не узнать! – криво усмехнулась Пристипома. – Я ведь неотрывно следила за тобой все эти годы, и ни одно твоё движенье, ни одно твоё словцо, ни одна твоя так называемая мысль не посмели бы от меня укрыться.
– Довольно! – крикнул я. – Я раскусил тебя! Все твои басни про Самогрызбаши – всего лишь басни, исполненные без выражения. Так на кого ты работаешь?
– Ты угадал, я – резидент альфа-центаврской разведки. Моя задача – завербовать тебя в ханты-пермяцкую кавалерию, и-го-го! Завербовать – или уничтожить. С первым не получилось, зато удалось второе. Ты вдоль и поперёк отравлен медленнодействующим ядом и растворишься через две тысячи сто сорок восемь часов.
– Ах ты, подлая! – вскричал я. – Умри ж, предательница! – и я выхватил своё ужасное орудие – могучий член (спасибо, Господи, что одарил такой вот дубиной!), квинтэссенцию моего гнева – с тем, чтобы парой ударов покончить с гадиной навсегда.