Второй вариант
Шрифт:
— Пока же я думаю заняться и другими делами. Нужно подыскать помещение для конторы, служащих. Видимо, в Севастополе придется задержаться на некоторое время.
— Вот как, — оживился Вильчевский. — Что ж, в добрый час, в добрый час. Значит, в круг ваших торговых дел входит не только закупка судов?
— Совершенно верно.
— Что же еще вас интересует? Возможно, табак, вино, фрукты?
— Если говорить откровенно, господин генерал, нас привлекают только значительные масштабы.
Помолчали.
— А если бы вашей фирме предложили контракт на вывоз пшеницы.
— Пшеницы? — с оттенком удивления переспросил Астахов. — Откуда же ей быть в Крыму? Ну, возможно, какое-то количество наберется…
Теперь уже Вильчевский выдержал паузу, прежде чем значительно проговорить:
— Излишки пшеницы могут составить семь-восемь миллионов пудов.
— Вот как?! — Астахов смотрел озадаченно. — Но откуда такое количество?
— Будет пшеница, — с той же значительностью сказал Вильчевский. — Пшеница будет, — повторил он, — и в скором времени.
Что-то дрогнуло в лице Астахова. Глаза сощурились.
— Если позволите высказать предположение… — сказал он неспешно и тут же быстро, в упор, не оставляя времени на раздумье, спросил: — Хлебные запасы северной Таврии, не так ли?
Генерал едва заметно кивнул и предостерегающе поднял руку:
— Ни слова больше, господин Астахов!
Астахов с пониманием склонил голову, проговорил как бы в раздумье:
— В конце концов, нас меньше всего интересует военная сторона дела. Вы сказали, что пшеница будет, а все остальное… Слово такого человека, как вы, достаточная гарантия любому, самому масштабному предприятию. Благодарю вас, генерал.
Астахов встал, легко склонил в полупоклоне голову. Рукопожатие его было крепким, надежным. Когда он вышел, противоречивые чувства одолевали генерала Вильчевского: с одной стороны, его смущала напористость совладельца константинопольского банкирского дома, его властная манера не выпускать из своих рук нить разговора, но с другой… С другой стороны, не доверять ему не было никаких оснований.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Церковь Александра Невского стояла особняком на возвышенности, показывая всей Корабельной стороне высокие белые стены и шатровый шпиль с зеленой луковицей. Достопримечательностью этой церкви была икона Владимирской Божьей Матери. Похищенная французами во время Крымской кампании в 1855 году, она спустя тридцать лет была найдена в Париже и доставлена обратно в Севастополь, в Александро-Невскую церковь. Тогда же в честь этого события был отлит колокол, и оказалось, что по красоте звучания ему нет равного в городе.
Под мерный благостный звон этого колокола Жур-ба и проснулся поутру. Басовитый гул вскоре затих, разбудив другие звуки. В приоткрытое
— Деда! Что же ты, деда, иди, я уже все приготовила!
— Тише ты, — проворчал старый боцман. — Постояльца разбудишь, егоза.
Звякнула посуда, прозвучал тихий девичий смех.
«К Терентию Васильевичу внучка приехала, — вспомнил Журба. — Вера…»
Вчера под вечер они чаевничали с Терентием Васильевичем во дворе, когда кто-то вдруг сильно подергал калитку.
Журба обернулся. Крепкая, смуглая рука уверенно отыскала запор, отвела щеколду. Калитка распахнулась, и во двор ступила девушка с кошелкой и чемоданом в руках.
— Деда! Деда, родненький! — девушка опустила поклажу, бросилась к поднявшемуся навстречу Терентию Васильевичу и вдруг заплакала.
— Ну вот и припожаловала, — боцман обнял внучку. — Ну, будя, будя. Приехала и ладно. Заживем с тобой не хуже других. Как добралась-то, Вера? О Коле узнала что новое?
— Нет, деда… Мне должны сообщить, — девушка говорила глухо, в плечо боцмана, всхлипывая. — Я тебе все-все расскажу.
— Ну ладно, ну хорошо, — уговаривал Терентий Васильевич. — Успокойся!
Журба почувствовал себя лишним. Встал, пошел в дом. — «Вера, Вера, — повторял он. — Ей очень идет это имя. Надо же, встретились опять…»
Журба сразу узнал девушку: он видел ее на кладбище в Симферополе. Подивился такому стечению обстоятельств и ощутил вдруг непонятную ему радость.
… Когда он спустился во двор, там уже никого не было. На столе высилась аккуратная горка вымытой посуды. С краю лежала книга. Поколебавшись, взял книгу. Горький.
— Вам это неинтересно, — прозвучал голос Веры. Николай поднял глаза. Лицо ее было замкнутым. Они поздоровались, и Журба спросил:
— Почему же неинтересно? — его задел небрежный тон девушки.
Вера, не отвечая, пожала плечами. Проговорила:
— Деда велел вас чаем напоить. Будете?
— Спасибо, не буду, — Журба полистал книгу, положил на стол. — Книга — это всегда интересно, — ему хотелось вызвать Веру на разговор.
— Горький — писатель серьезный.
«Решительная однако девушка! — подумал Журба и тут же спросил себя: — Что, собственно, она может о тебе думать? Все, что угодно». И все же произнес с вызовом:
— А я люблю Горького.
— Да-а? — с затаенной насмешкой протянула Вера. — И что же вы читали?
Журба мог бы рассказать, как в Харькове, в кружке, читал рабочим «Мать». Как в горячие дни, когда рабочий отряд выдерживал натиск петлюровцев на подступах к городу, он написал на красном полотнище: «Безумству храбрых поем мы песню!» — и это полотнище стало знаменем. Об этом он упоминать не мог, но все равно было у него что сказать.