Второй вариант
Шрифт:
— Не годится, Васек, — сказал Плетт.
А Насибуллин добавил:
— Бетона и так не хватает. Механизаторов можно вписывать на больших валунах, вон их сколько вдоль трассы. Или на скалах...
Наверное, они давно вынашивали эти мысли, думал Савин, только повода высказаться не было. Честолюбие — оно у каждого есть. В большей или меньшей степени. Люди иногда притворяются, что похвала их не трогает. Трогает! Потому что честь по заслугам — норма справедливости. А тут — честь на долгие годы.
— Это вы здорово придумали, — сказал Савин. — И определять победителя голосованием — тоже
— Т-только бы разрешили, — усомнился Бабушкин.
— Разрешат, — заверил Савин, а сам подумал: вдруг не разрешат?
— А то наш р-ротный своего маяка обязательно определит в п-победители.
— Какого маяка?
— Н-не знаете разве? Мурата Кафарова. Ему — и тросы, и з-зубья ковшей. А другим — шиш. А Мурат, как Плюшкин. Никогда ни с кем не поделится.
— Будет решать только коллектив, — подтвердил Савин.
— И еще, т-товарищ старший лейтенант, насчет слета победителей в Хабаровске. У нас в роте Хурцилава составляет список. Ему, что ли, это дело решать? Т-тоже коллективом надо.
— Правильно, Юра...
Все-таки хорошо было говорить о деле без протокола. По-человечески так получалось, не по-казенному. Предлагали, обсуждали, отвергали. Идеалович предложил рисовать звезды на кабинах самосвалов. Перевез пять тысяч кубов грунта — звезда. Двадцать тысяч — флажок.
Плетт сказал:
— Комсомольский глаз, однако, нужен...
Савин возразил было, что существует пост «Комсомольский прожектор», но Плетт отверг его:
— Не годится.
И Савин не стал спорить, хоть и понимал, что в идее разницы никакой. Но «прожектор» — это было вроде как указание сверху, значит, чье-то. А «глаз» — свое. За свое и отвечать самим, и отдачу подсчитывать самим. Это был отзвук его, Савина, мыслей, высказанных им Сверябе в коротеевском карьере: мы решили — мы отвечаем.
Решили, что «глаз» — это хорошо, но глаз должно быть много, иначе мало что увидишь. А много — это пост в каждой роте, потом вся информация в комитет, а из комитета командиру — для принятия решения.
— А чтобы дело в долгий ящик не откладывать, у меня есть предложение, — сказал Савин. — Кто-нибудь из вас ездил по дороге в районный центр?
— Ездили, — ответил за всех Плетт.
— Ну и как?
— Тягомотина. Особенно у Кичеранги.
— Вот я и предлагаю написать на больших фанерных щитах, кто и какой участок дороги отсыпал. Чтобы народ ехал и плевал на эти фамилии, если дорога плохая.
— Н-на Кичеранге я р-работал, — сказал, закрасневшись, Бабушкин и обиженно захлопал ресницами.
— Что же ты так плохо работал? — спросил его Насибуллин.
— Ротный т-торопил. Говорил, что землю б-большая магистраль ждет...
— Принимается? — спросил Савин.
— Годится, — за всех ответил Плетт.
4
Смешались сон и явь. «Годится», — говорил неулыбчивый Плетт. «Не годится, Савин-друг, — отвечал свистящим шепотом Коротеев. — На посмешище выставил! Кичеранга — самый дерьмовый участок, а ты мою фамилию черной краской! Сначала по стройкам с мое покрутись, с тайгой поборись!..» Две жирные колеи от тягача тянулись по зеленым мхам с вдавленным в них кедровым стлаником... Две плоские лыжни казались санной
Какое-то мгновение не мог ничего понять. Потом разом все вспомнил, встрепенулся, обнаружив, что Ольги нет рядом. Не было ее и в зимовье. Уже рассвело. На стене у входа висели карабин, мелкашка, поняга. Слышно было, как горят в печке дрова.
Он еще не успел обеспокоиться, когда она вбежала в зимовье в желтенькой кофтенке и в спортивных шароварах, которых вчера на ней не было. Вбежала прямо к нему, следом за белым валком холода, сама вся морозно-разрумянившаяся. Наклонилась над ним:
— Проснулся, Женя!
— Кто-то в дверь стучал.
— Это дятел, Женя. Он рядом с зимовьем завтракает. Слышишь?
Опять раздалось осторожное «тук-тук-тук». Железноклювый дятел собирал с лиственницы короедов. Постучал и смолк, будто и впрямь просился в избушку: пустят ли хозяева?
— Войдите! — смеясь, крикнула Ольга.
— Не надо, не впускай, — сказал Савин. — Иди сюда.
— Нет-нет, Женя. Вставай. — И вспорхнула к дверям.
Он чувствовал себя как дома. И встал без стеснения, и оделся, и к ней подошел, потерся щекой о щеку.
— Ты колючий, — сказала она. — Я нагрела тебе воды умыться.
В зимовье было жарко. Он остался в майке и так вышел наружу, отказавшись от теплой воды. Задохнулся в момент текучим холодом, глотнул его всей грудью. Снег был ослепительно чистым и мягким. Зачерпнул его пригоршнями, плесканул в лицо. Даже майку сбросил на пенек и, радуясь утру, стал полоскаться. Вместе с остудой в тело входила ликующая бодрость: все-таки чертовски хорошо жить на этом свете!
Ольга выскочила наружу, испуганно схватила его за руки, потащила в зимовье.
— Однако совсем с ума сошел! Зачем так, Женя, делаешь? Заболеть хочешь?
Он весело упирался, и ему было легко и беззаботно. Ни облачка впереди, ни дождя, ни бурана, солнце выкатилось, торжествуя и славя жизнь, нашарило в зимовье оконце, пронзило лучами: живите и радуйтесь! Опять вежливо постучал о лиственницу дятел.
— Схожу к нему, ладно? — сказал Савин.
— Сходи, Женя. — Она сама подала ему шубу и натянула шапку.
Утренняя тайга совсем не была похожа на вечернюю. Редкоствольный лес на этой стороне Эльги был насквозь пронизан светом. Савин прислушался, не даст ли знать о себе дятел. Но было тихо, только серебряно звенел лес. Он пошел напрямую, наугад, туда, где серебряный звон слышался более отчетливо. Не прошел и полсотни шагов, как остановился в изумлении. Перед ним, сцепившись лапами, стояли в куржаке молоденькие ели. А вокруг хороводились такие же молоденькие березки, которые вдруг замерли, увидев Савина, застеснялись, словно десятиклассницы в белых фартуках после выпускного вечера. И весь снег был изрисован птичьими следами. В их узорах показалось Савину что-то продуманное. Словно письмена неведомого мира. Может быть, и прошлой зимой следы располагались точно так же. Разве прочтешь их, не зная этой древней грамоты?