Второй вариант
Шрифт:
Утром я не стал ее будить.
Первый, кого я встретил на лагерной линейке, был старшина. Он и «обрадовал», известив сочувственным голосом:
— Гапоненко на гауптвахте.
— Что случилось?
— Арестован командиром полка на пять суток.
— За что?
— Не берите в душу, товарищ лейтенант. Отнесся к лейтенанту Гольдину с большой репрессией. По-военному: пререкание.
Ах, Гапоненко, Гапоненко, дурень безбровый! Ведь наладилось все — и на тебе! Опять за старое.
Я тут же растолкал
— Ольга ничего не передавала?
— Я не видел ее, Сергей. Некогда было забежать... Что у вас произошло с Гапоненко?
— Зарвался твой мастер. Не выполнил приказание.
— Чье приказание?
— Какая разница? Не выполнил, и точка. Мое.
— А все же?
— Он забрал у моих ребят три доски для щитков. Я ему велел вернуть обратно. Вот и все.
— Сережка, что за ерунда? Может, еще что-нибудь?
— Да, еще. Он стал кричать, что выведет меня на чистую воду... Лучше бы, конечно, нам с тобой самим разобраться. Но узнал Хач...
Хотелось стучать о стол кулаками, орать с досады, кого-нибудь ударить. Наверно, Сергей это уловил.
— Ну, что мне оставалось делать, скажи? Что я мог ему сказать?
Пошел к своим подчиненным. Томительно и гадко ощущал себя. И словно бы сильно устал.
Солдаты готовились к утреннему осмотру. Сел у них в палатке. Сержант Марченко вздыхал виновато. После осмотра пошли на позиции, и там он рассказал все как было.
Эти доски Гапоненко приготовил для нашей станции. Вез их с зимних квартир. А какой-то расторопник, которому лейтенант Гольдин приказал проявить инициативу, стянул их. Гапоненко разыскал свои доски по каким-то приметным затескам и, ни слова не говоря, унес к себе. Гольдин вызвал его и приказал вернуть. А зачем возвращать свое?
Марченко замолчал. Затем взглянул на меня исподлобья:
— Оно, конечно, лейтенант Гольдин — ваш друг. Но человек он... — Марченко замялся, подыскивая слова, и ничего не сказал.
Я ждал. Он ковырял носком сапога бурую землю. И снова заговорил:
— Насчет Гапоненко — оно, конечно. Виноватый согласно уставу. Надо было ему выполнить приказание, а потом обжаловать. Хотя я бы тоже так сделал, как он. Потому как нервы у всех есть: хоть у солдата, хоть у офицера. И приказания, между прочим, бывают разные. Потому как есть еще справедливость.
Да, Марченко, Сергей тоже когда-то говорил о справедливости. Три года назад, в училище. Когда старшина несправедливо наказал Ивана Шестакова. Странный круговорот происходит. Как будто возвращаются назад целые куски жизни.
— Марченко, — сказал я, — ты веришь в справедливость?
— Верю.
— И я верю. И пойду сейчас к командиру полка. Только объясни мне, что там еще нес Гапоненко. Сержант поскреб
— Про кросс.
— Про какой кросс?
— Ну, на весенней проверке.
— А что произошло на весенней проверке?
— Я думал, вы знаете.
— Ничего не знаю, Марченко. Поясни толком, — а сам уже смутно стал догадываться.
И тогда, еще весной, где-то не сходились концы с концами. Очень уж лихо прошли дистанцию Серегины подчиненные. Вдруг высветился в памяти солдат, с таким же пятым номером, как у меня, который выскочил из кустов, справил нужду и снова исчез.
— Наш комсомольский секретарь ему подставки организовал, — сказал Марченко. — Такое не утаишь.
Оказывается, все было примитивно просто. Два комплекта нагрудных номеров. Дублеры из другого взвода. Стартовали Сережкины. За поворотом на дорожку выходили дублеры, а подчиненные Гольдина — напрямую, к финишу. Сам Сергей прошел дистанцию, конечно, полностью. Разрядник. И все его подчиненные стали разрядниками.
Об этом и сказал Гапоненко вслух Гольдину, да еще выложил все, что о нем думает.
— Вы уж объясните командиру, товарищ лейтенант, — напутствовал меня Марченко. — Может, он тоже не знает?
Хаченков встретил меня дружелюбно. Расспросил о поездке, терпеливо выслушал о Гапоненко. Сказал:
— Идите к людям, Дегтярев! А солдатику придется отсидеть.
Показалось, что я ослышался. Или Хаченков не так меня понял?
— Речь об очковтирательстве, товарищ полковник! Учитывая это, Гапоненко не виноват.
— Во-первых, виноват. А во-вторых, надо знать, где распускать язык.
— Вы имеете в виду приехавших корреспондентов?
— Идите, Дегтярев!
— Но...
— Кру-гом!
Я повернулся и, печатая по привычке шаг, вышел из его кабинета. Единственная мысль владела мной в тот момент: не останавливаться! Идти куда угодно и жаловаться куда угодно, но справедливости добиться. Пусть не сию минуту — надо было выезжать на полигон, пусть даже не завтра, но все равно стучаться во все двери! Потому что несправедливость — хуже, чем пуля. Раны от нее долго зарубцовываются, может даже не хватить жизни.
Все валилось в тот день из рук. А вечером впервые не встретила у яблонь Дина. Молчал я, молчала она. Ужинать не хотелось и спать было невмоготу. Я не мог больше держать все в себе и рассказал ей про Гапоненко. Может быть, она слушала меня невнимательно?
— Лень, а вдруг ты не прав? Вдруг в интересах всего дела так и надо поступить?
— Как надо поступить? — Я чувствовал, что сейчас взорвусь, что надо бы промолчать, иначе будет беда. — Как надо поступить? Посадить невиновного, да? Лес рубят — щепки летят, да? — Я уже не сдерживал себя. — Что ты в нашем деле понимаешь? Что?.. «Льдинка-Холодинка», да? Ты помнишь ночь на даче?