Второй вариант
Шрифт:
Но если сам он такой, то чего хотел от других? Это все Ароян: зажечь, поднять, уйти от словесной шелухи и лозунгоголосия, революционизировать комсомольскую работу, потому как БАМ – стройка века, принявшая эстафету первых пятилеток. Заворожил замполит, только не сказал, как это – «революционизировать»? В мыслях все выстраивалось четко и гладко. А гладко не бывает, если что-то ломать приходится…
Он сидел в своей клетушке и ждал, что Ароян заглянет, захочет поговорить с ним. Но не предполагал, что тот зайдет вместе с Пантелеевым. Савин вскочил из-за стола, уступая место
– Так как же получилось, Евгений Дмитриевич, что вы не подготовили собрание? У капитана был лоб мыслителя; глубоко посаженные светлые глаза смотрели на Савина с участием.
– Я не хотел готовить собрание.
– То есть как?
– Собрания проходят бесчувственно и, кроме вреда, ничего не приносят.
– Что-то, Евгений Дмитриевич, я не слышал о чувственных собраниях.
– Они должны настраивать людей!
– Это другое дело. Но у вас-то получилось – расстраивать. Выступающих не было, и даже проекта решения, основного ориентирующего документа, не подготовили. Вы советовались с заместителем командира по политчасти?
– Нет.
– Напрасно. Он бы уберег вас от такой партизанщины.
– Товарищ капитан, но ведь из-за проектов решения все голосуют бездумно, не вникая в то, за что голосуют. И тут же забывают, за что поднимали руку. И собрание получается, как шар: катится, а следа нет.
– Это если плохой проект решения.
– Но они все плохие!
– Евгений Дмитриевич, мы с вами говорим на разных языках. Вы считаете, что у вас в части все в порядке с примерностью комсомольцев, изжиты случаи нарушения воинской дисциплины и срыва плановых заданий?
– Не считаю.
– И правильно, что не считаете. Рота Синицына до сих пор в должниках ходит. Сколько в ней комсомольцев?
– Семьдесят восемь процентов.
– Вот видите! Если бы каждый из них показывал примерность, она бы давно была в передовых.
– Рота и будет передовой.
– Очень хорошо. Ваша задача как комсомольского вожака, будить в людях чувство ответственности за дело. Воспитывать страстным словом, каждым мероприятием… – Беседа длилась, наверное, не меньше часа. На Савина обволакивающе действовала убежденность, с которой тот объяснял истины вроде бы и азбучные, но и не такие простые. Он не верил этой кажущейся правильности. Но молчал. Понимал, что возражать бесполезно.
– Просчеты на первых порах бывают у каждого, – сказал Пантелеев и встал, давая понять, что разговор подошел к концу. Положил руку Савину на плечо и, словно ставя точку под официальной частью, перешел на «ты»: – Пооботрешься. Опыта наберешься. На мою помощь всегда можешь рассчитывать… Ну, а насчет прокола с собранием, я не буду его записывать в акт. Мне даже импонирует твоя партизанщина, сам такой был. Главное в любом нашем мероприятии – это организующее начало…
5
«Удивительно, – думал, шагая по тайге, Савин, – одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева – организующее начало
Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал гуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. Солнце уже светило в лоб. Значит, близок и конец их путешествию.
– Не слышу песен, отцы-командиры! – Дрыхлин появился из густого подлеска, как белый призрак: весь обсыпанный снегом.
– Далеко еще? – спросил Савин.
– Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.
И тут Савин разглядел приземистую избушку, прикрытую березнячком.
– А где Юмурчен?
– Внизу. Под зимовьем.
Подошедший Давлетов сел прямо на снег. Дрыхлин сказал ему:
– Вставайте. Простудиться сейчас легче, чем ширинку расстегнуть.
– Вы что-нибудь понимаете, Женя? – спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.
– А что?
– Посмотрите. С каких это пор туземцы верят в русскую подкову?
К дверному косяку и на самом деле была приколочена подкова.
– Говорят, к счастью, – ответил Савин.
Дверь проскрипела, впуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь полузалепленное снегом оконце.
Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. На нарах сохатиная шкура, подушка и спальный мешок. Грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась. У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым через дверцу повалил в избушку.
– Снегом забило дымоход, – деревянно произнес Давлетов. Он еще не отошел, сидел на нарах без движения.
Савин вызвался прочистить трубу, хотя ему до смерти неохота было подниматься с березового чурбака. Дрыхлин, разглядывавший на подоконнике какие-то рогатульки, остановил его:
– Я сам, – и выкатился наружу.
Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья. Дрыхлин стоял на лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.
– Знаете, Женя, здесь лыжи, – сказал. – Может, и хозяин близко.
К реке от зимовья вела запорошенная тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Юмурчен спал, закутанный в снежное одеяло.
Подошел, ровно бы подкрался, Дрыхлин. Савин повернулся к нему:
– Что за рогатки вы разглядывали в зимовье?
– Охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.
– Никогда не видел соболя.
– Королевский мех, Женя! Самый красивый – игольчатый соболь. Представляете, по черному меху – серебряные нити. Бешеные деньги! Вашей бамовской зарплаты не хватит на одну шкурку.