Вторжение Швейка в мировую войну
Шрифт:
Доктора переглянулись, и один из них спросил Швейка:
— Исследовали когда-нибудь ваши психические способности?
— На военной службе. — торжественно и гордо ответил Швейк. — Медицинская комиссия официально признала меня хроническим идиотом.
— Мне кажется, что вы симулянт! — крикнул на Швейка другой доктор.
— Вовсе не симулянт, господа! — защищался Швейк. — Я самый настоящей идиот. Можете справиться в канцелярии девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в управлении для запасных в Карлине.
Старший врач безнадёжно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:
— Верните ему одежду и передайте его в третье отделение в коридор. Потом кто-нибудь
Врачи ещё раз бросили два сердитых взгляда на Швейка, который, вежливо раскланиваясь, учтиво пятился задом к дверям. На замечание одного из санитаров, что Швейк валяет дурака, — он ответил:
— Ввиду того, что я не одет, а совершенна голый, я не хочу показывать панам ничего талого, что может их заставить подумать, будто я невежа или нахал.
С того момента, как санитары получили приказание вернуть Швейку одежду, они не проявляли по отношению к нему никакой заботливости; они велели ему одеться, и один из санитаров отвёл его в третье отделение. Там его держали несколько дней, пока канцелярия подготовляла бумаги для его выписки из сумасшедшего дома, и Швейк имел возможность производить здесь свои наблюдения. Обманутые врачи дали о нём такое заключение:
«Слабоумный симулянт».
Так как Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело дошло до небольшого скандала. Швейк громко протестовал, доказывая, что если человека выкидывают из сумасшедшего дома, то нельзя гнать его без обеда.
Скандал прекратил вызванный привратником полицейский, который препроводил Швейка в полицейский комиссариат на Сальмовой улице.
Швейк в полицейском комиссариате на Сальмовой улице
Вслед за лучезарными днями в сумасшедшем доме наступили для Швейка часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских наместников времён императора Нерона [15] . И так же свирепо, как в своё время произносили они: «Бросьте эту христианскую сволочь львам!» — Браун сказал:
15
Римский император (54–68 гг.), отличавшийся исключительной жестокостью.
— Посадите его под замок.
Ни слова больше, ни слова меньше. Только очи пана полицейского инспектора Брауна на минуту зажглись каким-то особенным сладострастным огоньком. Швейк поклонился и с достоинством произнёс:
— Я готов, господа. Как я понимаю, «под замок» означает — в каталажку, а это не так уж плохо.
— Особенно-то у нас здесь не распространяйтесь, — сказал дежурный полицейский, на что Швейк ответил, что человек он скромный и с благодарностью примет всё, что ему предоставят.
В камере на наре сидел какой-то задумчивый господин. По его апатичному виду можно было заключить, что в нём при скрипе ключа в дверях даже не шевельнулась надежда, что, может быть, это ему отворяют дверь на свободу.
— Моё почтение, — сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. — Не знаете ли приблизительно, который теперь час?
— Что мне до времени? — ответил задумчивый господин.
— Здесь недурно, — налаживал Швейк разговор. — Нары из струганого дерева.
Серьёзный господин не ответил, встал и заметался в узком пространстве между дверью я нарами, словно на пожаре.
Швейк, между тем, с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах.
Господин, бегавший между дверью и нарами, словно на состязании в марафонском
— Выпустите меня отсюда! Пет, они меня не выпустят, — сказал он, — но выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.
На него вдруг нашёл припадок общительности, он поднялся со своего моста и обратился к Швейку:
— Нет ли у вас при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?
16
Спортивные состязания в беге, получившие название от греческого города Марафона.
— С большим удовольствием могу вам услужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаются на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядев камеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Как-нибудь, может быть, повеситесь на наре, на косяке. Один монах из доминиканского монастыря — так тот из-за молодой еврейки ухитрился повеситься на распятии. Меня, знаете ли, вообще очень интересуют самоубийцы.
Задумчивый господин, которому Швейк сунул в руку ремень, взглянул на ремень, отшвырнул его в угол и заревел, грязными руками размазывая но лицу слёзы и причитая:
— У меня дети, а я здесь за пьянство и за безобразия! Иисус, Мария! Бедная моя жена! Что мне скажут на службе! У меня дети, — а я здесь за пьянство и за безобразия… — и так далее, до бесконечности.
— Садите себе спокойно и ждите развития дальнейших событий, — сказал Швейк. — Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то дело обстоит, признаться, чрезвычайно скверно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что со службы вас выгонят?
— Трудно сказать! — вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, а я рвался туда, чтобы закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего отделения справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…
— Не желаете ли, я вам помогу считать, — вызвался Швейк. — Я в этих делах разбираюсь. За одну ночь я раз был в двадцати восьми разных местах, но, честное слово, нигде больше трёх кружек пива не пил.
— Словом, — продолжал несчастный подчинённый начальника, так блестяще справлявшего свои именины, — когда мы обошли с дюжину кабачков, мы обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его предварительно привязали на верёвочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились разыскивать его и в результате сами потеряли друг друга. В конце концов я очутился в одной из ночных кофеен на Виноградах, в очень приличном заведении, где я пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом — не помню… знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейские рапортовали, что я напился, вёл себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кёльнера в краже двадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул в кофе незнакомому господину за соседним столиком. Больше ничего я не делал… хотя всего не помню, может быть, и ещё чего-нибудь натворил… Поверьте, что я порядочный, интеллигентный человек, который не думает ни о чём другом, как о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я по природе своей вовсе не буян.