Вторжение. Судьба генерала Павлова
Шрифт:
— Ишь, выскочил! Оглянуться не успели.
Отчего Демьян порулил на север, известно было только Ерофею Фомичу. Такую же штуку он проделал с Иваном и не мог понять: отчего тот гуляет до сих пор?
Заметив всегдашнее необъяснимое мужнино недовольство, Параскева выставила графинчик. Слова не проронила. Седая прядь совсем закрыла лицо. Поэтому Ерофей Фомич, люто глянув, сдержался. Молча отпил полстакана. Не пошло. Завалился на кровать и стал глядеть на месяц, вынырнувший в стекле сквозь пушистую морозную вязь.
13
К
Иван затянул в пристанционный буфет, где сразу нашелся Колька Чапай, толковавший загадочно с двумя дружками. Денег у них, как понял Иван, не было, и Чапай деловито сообщил, точно подарком наградил:
— Вместе поедем!
Но, когда Иван взял почту и вернулся за Колькой, обстановка в пивнушке переменилась. Пришел еще один человек. Без шапки, зато с деньгой. На столе уже были выставлены две бутылки, одна почти опорожнена. Человек без шапки поздоровался и пересел, уступая место. Иван узнал путевого обходчика Семена. Деньги на выпивку, как он понял, пришли от него. Чапай глянул на Ивана, будто не мог припомнить, откуда пошло их знакомство. Наконец, просветлев, вспомнил и сказал категорично:
— Один езжай! Сам доберусь.
— Волков не боишься? — спросил Иван.
Колька Чапай откинулся на спинку стула.
— А чего их бояться? Заночую вон у Семена. Знаешь Семена? То-то! Уваж-ж-жать надо каждого человека. А у Семена шестеро по лавкам. Верно, Семен? Постелишь мне в хлеву? Или в собачьей будке? Обманем волков?
Путевой обходчик, высокий, жилистый, с широким разлетом бровей и тонким носом, похожий на сову, кивнул в знак согласия.
— Семен, брат, знаешь теперь кто? — пригрозил кому-то Чапай. — О-о-о!
Долго оставлять лошадь на морозе было нельзя. Иван заторопился. Пройдясь глазом по прилавку — ни курить, ни пить! — открыл дверь, и морозный пар мигом дотянулся до самого буфета.
Иван вышел.
Поднявшийся месяц сделался меньше и ярче. Мороз как будто ослабел. Но по белым бокам Орлика было видно, что стужи хватает. Попутчиков не нашлось, и, поправив хомут на лошади, Иван выехал.
Пока выбирался на тракт, было видно, потом месяц пропал. Небо затянуло такими плотными облаками, что оно стало чернее леса. Ветер вздымал над полем пляшущие снежные гривы, словно табун диких коней вытягивался из-под земли и в буйстве своем не мог нарадоваться открывшейся свободе. Снежные заструги совсем скрыли дорогу. Но Орлик, откинув тяжелую, забитую белыми комьями гриву, уверенно выбирал колею.
Зато Иван раньше заметил, как впереди, справа, в березовом колке шевельнулась
Волки появились в прошлом году, прорвались с севера. До них было спокойно. А тут — враз! У Аверина корову загрызли. Дочка пасла ее над оврагом за Лисьими Перебегами. Сама насилу спаслась. А Слепухин-дед возле святого колодца на троих матерых наткнулся. Тоже едва ушел. Вспомнив Слепухина, Иван придвинул к себе топор. А глупый мерин продолжал бежать, раскачиваясь. Не всхрапнул, не побеспокоился. Видно, вместе с плотью ему отсекли самую необходимую часть, важную для самозащиты. Вглядевшись еще раз в темень берез, Иван не поверил себе. Не волчья тень, а человеческая фигура колебалась на ветру. Казалось, будто она тянется и хочет идти, но не может шагнуть. Подъехав ближе, увидел, что гнется и обманывает березка, а фигура неподвижна.
Оказалось — девка. Иван спрыгнул с саней, глянул в лицо — не мертва ли? Нет, глаза жили. Только отталкивали и холодили, как студеная прорубь. Набившийся в волосы снег закручивал бесчувственную прядь, выбившуюся из-под платка.
Иван дотронулся. Девка не упала, не заплакала, не вымолвила ни слова. Но Иван почуял нутром, что жизнь в ней кончается. Потащил из сугроба, увидел, что на ней вместо валенок чулки и резиновые ботики.
Ошалело уставившись, он только выпалил хриплым зачужевшим голосом:
— Ты что?!
Повалил в сани, начал укутывать. Да разве стылое сено, перемешанное со снегом, могло прикрыть тонкие ноги?
— Ты что? — крикнул он с бешенством.
Дальше голова совсем перестала соображать. Выпутав из-под лошади вожжи, он скинул тулуп, укутал девкины ноги, потом, проваливаясь в сугробе, залез в сани. Лошадь, едва не сломав оглоблю, круто завернула и выбралась на твердую дорогу. Среди однообразной, едва различимой равнины только она могла угадывать ее и так тянуть, уверенно и споро.
От березового колка до деревни оставалось недалече, а все же километров пять Иван простоял в санях на ветру в рваном отцовском свитере. Возле избы будто кол в глотку забили, слова не мог вымолвить. Молча сгреб девку и отнес в избу. Только там и поставил прямо в тулупе возле печи.
Отыскал в подвешенном на стенку шкафчике графин с водкой, хорошо сосед не выпил. Хлебнул стакан — голос прорезался. А девка как стояла, так и стоит.
— Не спросишь, куда привез? Может, к разбойникам? — хрипло засмеялся Иван.
— A-а, все равно… — она махнула рукой, скривилась, готовая заплакать, и тут же улыбнулась сквозь слезы. Все же отогрел ее тулуп!
Без лишних слов Иван затопил печку, спроворил самовар. Лошадь увел и распряг. Воротился — глядь! — а найденная уже чай пьет.
— Освоилась? — с ходу кивнул он. — Поняла, что не к разбойникам?
Закачала головой:
— Понять-то поняла. Да в толк не возьму, куда попала?
— А может, куда шла? Ты, главное, согрейся. Вино зеленое выпьешь?