Вторжение
Шрифт:
Платье на ней было вышито цветами, рукава повыше локтей собраны в букет. Похоже: те самые ромашки и голубые колокольчики, что растут летом у них на приречном лугу, были перенесены на ее наряды.
— А матуля где? — спросила вдруг Марылька и, узнав, что мать ушла к соседке, в хату председателя колхоза Громыки, наказала отцу, чтобы сидел у окна и, как только появятся важные гости, немедля дал об этом весть.
— А я пойду Громыку предупрежу, — добавила она и выпорхнула из хаты.
"Птушка", — улыбнулся вслед ей старый Янка, а потом подумал: "Кому же забота идти до нас? Чудно даже! Но
Но все же он принялся стягивать с себя узкие штаны, чтобы облачиться во все новое.
Погодя немного скрипнула сенная дверь, и Янка, на миг позабыв, что стоит почти нагишом, в одной рубахе, произнес второпях:
— Заходьте до нас, коли ласка!
На пороге появились двое в серых шинелях, и старик на миг оторопел, но по звездочкам на ушанках понял, что свои, червоноармейцы, и почтительно зазвал в хату, извиняясь за свой несуразный вид.
Переодевшись, он зазвал стоявших у порога бойцов в переднюю комнату. "Покуда какой–то там чин заявится, угощу–ка я братков чаем с липовым медком", — решил Янка и быстро растопил железную печку–времянку, поставил чайник.
— Сидайте, хлопцы, поближе к огоньку, — сказал Янка и от стены передвинул к самой печке лавку.
Время тянулось медленно. Да Янке и не хотелось, чтобы оно убывало: он совсем запамятовал, что ему велено сидеть возле окна и поджидать каких–то важных гостей. К тому же дядюшке Янке страсть как хотелось излить свою душу таким вот свойским парням, которые и слушать охочи, и сами, видать, смыслят в мирских делах.
"Вон какие хлопцы. Все хотят знать. И про житье–бытье, и бачил ли я панов… А у моей егозы только о нарядах думка", — отметил про себя дядюшка Янка, потом, потирая меж бровей морщинки, точно стараясь разгладить их, неторопливо вслух стал припоминать житейские истории.
…Смолоду Янке внушали, что жизнь — это темный бор, и бедных людей постигает то же, что и неокрепшие деревья: тянутся они к свету, ищут для себя волюшку, но погибают, задавленные другими — сильными, цепкими и могучими.
Семи лет Янка остался без отца, утонувшего во время сплава леса. Вскоре нужда свела на кладбище и мать. Янка пошел по миру просить милостыню. Кажется, нет такой вески, где бы не ступала нога бедного Янки. В конце концов ему надоело простаивать под окнами да терпеть обиды.
Однажды, проходя мимо панской усадьбы, Янка набрался решимости встретить самого пана, поклониться ему в ноги и попросить хоть какой–нибудь работы.
Целый день простоял Янка на дороге, ведущей из усадьбы, но пана так и не увидел. А в особняк боялся идти. Со своими громоздкими каменными надстройками, решетками на узких окнах, высокими чугунными воротами особняк был похож на крепость. Янке лишь удалось подсмотреть, что от железных ворот через палисадник тянется шнур, и стоило кому–либо с улицы дернуть за этот шнур, как звенел колокольчик. Из флигеля выходила девушка, встречала гостя: "Попробую и я позвонить, хуже беды не будет", — отчаялся Янка.
Выждал, пока свечерело. Пошел мелкий холодный дождь. Янка приблизился к воротам, дернул за шнур, замирая от страха и ожидания. Скрипнула во флигеле
Но Янка не ушел, позвонил опять. "Пустите! Мне к пану Ясинскому!" сказал он таким спокойным и твердым голосом, точно доводился знакомым пану или прибыл к нему с важным поручением.
Служанка впустила его.
Янка немного постоял у ограды, глядя то на лесенку, которая круто взбегала на высокий балкон, то на девушку, слегка вздрагивающую под дождем. С мольбой в голосе попросил ее, чтобы дозволила немножко обсохнуть, прежде чем идти к пану Ясинскому.
Поначалу служанка колебалась, но сжалилась над парнем и отвела его в маленький флигель.
Он сидел в углу, диковато озирался и подергивал носом. "Ой, да вы совсем босой и простужены!" — покачала головой Ядвига, достала из–под кровати и подала ему свои постолы.
Янка надел их и сразу ощутил какую–то приятность в теле, будто девушка передала ему свое тепло, и незаметно для себя заснул за столом, положив голову на руки.
Утром Ядвига велела обождать, а сама сходила к пану и уговорила его взять в имение Янку, своего, как она уверяла, родственника — послушного хлопца.
С той поры Янка исправно делал все, что ему поручали: задавал корм скоту, чистил псарню, разносил по округе почту со штампом ясновельможного пана Ясинского. И все это он почитал за благо, потому что не мерз, как раньше, под открытым небом, не стоял под окнами чужих хат с протянутой рукой, выпрашивая сырой бульбы. К тому же Янка нашел во флигеле свою радость. Белокурая, совсем еще юная Ядвига тянулась к нему сердцем, и, хотя была довольно сдержанна, скупа на слова, все равно рдели ее щеки при виде Янки. До этого ни одна девушка еще не обнимала, не целовала Янку вся горячность первой любви вырвалась у него из груди.
Но радость оказалась столь же мимолетной, как и тающий поутру туман.
Кто–то донес ясновельможному пану о любовных проказах во флигеле.
Собрав всю дворню, пан приказал гадкого парнишку вышвырнуть за ворота имения, а пустой девчонке Ядвиге всыпать дюжину розг.
Ядвига не могла снести позора, убежала из особняка той же ночью, следом за Янкой…
— Эх, и помаялись, — вспоминал, вздыхая, дядюшка Янка. — Но, кажут, хоть спина гола, да своя воля. Люба мне Ядвига, и вдвоем–то вроде нужды не чуяли… Чекайте малость, — сказал наконец Янка, беспокоясь, почему так задержались и жена и Марылька. Он встал, надел было кожушок, чтобы сходить к соседям, и едва переступил порог, как столкнулся в сенцах с дочкой.
Марылька вбежала в хату, увидела знакомых красноармейцев, в сердцах заметила отцу, почему вовремя не позвал и заставил парней томиться в ожидании.
— Тебя, дочка, наши мужчинские дела не касаются, — буркнул в ответ Янка. — Скажи, где твои гости? На волах едут?
От этих слов Марыльке стало весело, и озорные смешинки в ее глазах выражали: "Ничегошеньки ты, батя, не понимаешь!" Легко и живо бегала она по комнате — то сливала воду на руки бойцам, то накрывала стол новой скатертью, — по всему хозяин хаты догадался, что этих–то хлопцев и ждала дочка.