Вторжение
Шрифт:
Ждать приходится, как кажется, недолго, не более двадцати минут — хотя мне они показались уж больно тягучими, длинными. Но вот подал условный знак уханьем филина Кожемяка — и мы со всех ног рванули на лыжах уже через поле, к деревне!
Лыжи… Снегоступы, не иначе! Местные называют их «артами» — короткие, широкие и тяжелые, и палок к ним нет. А все одно пытаемся скользить по снегу со всей возможной скоростью, разгоняя кровь и горяча тело перед скорой схваткой!
Лишь бы обойтись в ней без потерь…
Не зря я выбрал Кожемяку старшим над казаками — в лесу тихо, а по полю нет
И вновь у меня предательски заныло в груди… Стараясь все же не подавать виду, я решительно махнул рукой:
— Говори.
Ответил Кожемяка севшим, надтреснутым голосом:
— Что говорить? Сам сходи до колодца, загляни в сруб. Если еще под воду не ушли…
— Ты о чем?!
Казак словно ком в горле протолкнул, прежде чем ответить:
— Дитяти там. Мертвые. Вроде трое. Младенца сущие — не пощадили ироды…
У меня с перебоем ударило сердце — но все же я заставил себя спросить:
— Еще?
— Еще мужики порубленные, кто с вилами, кто с топорами, едва ли не у каждой избы валяются. Да бабы в одежке порванной — кому живот вскрыли, кому только горло перехватили… Даже девок совсем мелких не пощадили — те тоже валяются с задранными подолами, да уже остыли… Слишком долго мы ждали, голова. Кажись, нет здесь уже живых, только казаки воровские остались.
С большим трудом мне удалось не взвыть, не закричать в голос! Чуял я, с самого начала чуял, что дело худо обернется — но ведь не настолько же?! Только умом понимаю — все одно прав я был, что своих стрельцов и донцов под пули и стрелы черкасов не бросил.
Этим понимаем только в сознании и удержался…
— Я тебя спросил про дозор воровской.
Казак коротко ответил:
— Нет дозора. Или так схоронились, что не видать их совсем…
— Понятно… Все слышали Кожемяку?!
Я обращаюсь к ратникам, не оборачиваясь к ним лицом — не могу им сейчас в глаза смотреть, не хочу видеть их взгляды…
— А раз слышали — пощады никому не давать, в полон не брать. Разве что одного, на допрос… Как сложится. Я, Соловей и Черкаш, стрельцы во главе с Адамом, Кожемяка с казаками — каждый берем по одному дому. Один человек — за порогом, смотрит по сторонам, остальные… Режем воров. Стрелять только в крайнем случае — все, вперед!
Я по-прежнему не оборачиваюсь назад — и одновременно с тем стараюсь не вглядываться на землю, где после десятка шагов, за углом ближнего дома, все же замечаю первых жертв разгула черкасов.
Нет, не смотреть, не хочу!
И все равно десяток секунд спустя натыкаюсь взглядом на совершенно белое, восковое лицо молодой девушки с бесстыдно задранным подолом — и окровавленным виском, проломленным как видно, эфесом сабли. Жертва воров валяется в снегу
Твою же ж… Ну и вонища!
Пару секунд я просто стою на пороге, пытаясь привыкнуть к полумраку избы — и вот, наконец, глаза начинают что-то более-менее различать. И прежде всего — упившихся воров, валяющихся по горнице со спущенными штанами… От них исходит жуткая вонь немытых тел и перегара — а кого-то еще и пронесло по пьяному делу прямо в доме.
— Какие же вы мрази… Пьяная шваль!
С этими словами я шагнул к ближнему из воров, отрубившемуся прямо на полу — и резко, практически без замаха, вогнал в его шею лезвие чекана. Чубатый черкас вздрогнул и захрипел в агонии, суча всеми конечностями по доскам пола — а я, вырвав наточенное железо из человеческой плоти, шагнул ко второму выродку.
— Свиньями жили — так свиньями и подыхайте…
Очередной удар — и очередной выродок отправляется в ад. Но проснулся сидящий за столом вор; он приподнял голову и успел даже что-то нечленораздельно, но весьма удивленно спросить — прежде, чем на лоб его с размаху обрушился топор!
Кажется, я вложил в удар всю доступную мне силу — чекан застрял в черепе врага…
Последнего черкаса пригвоздил к полу ударом сабли Черкаш — а я, разглядев на полатях небрежно брошенный на них пистоль и короткий татарский лук, с некоторым облегчением выдохнул: все же у воров было огнестрельное и иное дальнобойное оружие. Вот если бы его не нашлось, и выяснилось, что черкасы перебили жителей села, пока мы напрасно бездействовали — по моему приказу! — то тогда бы я потерял всякое уважение в отряде и веру подчиненных в себя.
Да что там. Я и сам бы себя перестал уважать — и в себя верить…
Глава 2
…В годы Великой Отечественной было немало партизанских отрядов, созданных на базе диверсионных групп из числа опытных пограничников, подрывников, бойцов осназа НКВД, отправленных в тыл врага и десантированных с парашютами. Они становились ядром быстро разворачивающихся партизанских отрядов, а то и соединений — и благодаря отличной подготовке, связью с центром, восполняемыми запасами взрывчатки и взрывателей, наносили очень чувствительные удары по врагу. Прежде всего — по железнодорожным магистралям, пуская под откос эшелоны с боевой техникой, артиллерией и личным составом вермахта, уничтожая горючее и собирая важные разведданные о враге. Порой проводились и мощные силовые акции, вроде атаки на нефтехранилища или ключевые мосты, имевшие надежную охрану…
Обратной стороной медалью успехов подготовленных диверсантов, получающих задачи от центра, были массовые расстрелы заложников и угоны советской (русской, белорусской, украинской) молодежи в Германию. Немцы вводили систему круговой поруки, часто устраивали облавы, во время которых массово хватали заложников — а после особо крупных партизанских успехов нацисты расстреливали людей сотнями… Партизаны знали об этом — не могли не знать. И все равно после расстрелов шли на железные дороги, устраивать очередные диверсии…