Введение в философскую феноменологию
Шрифт:
Марсель убежден, что доказательство подобных вещей возможно только если учитывается конкретность ситуации. И в частности, нет какого-то формального алгоритма, чисто логического доказательства, применимого во всех ситуациях и со всеми людьми. Историчность человека, коренная экзистенциальность его природы требуют, чтобы к нему каждый раз подходили как к уникальному случаю. Попытка обратить неверующего к вере есть, согласно философу, одновременно существенное событие и испытание и для самого верующего. Верующий считает, что ему была дана вера, а неверующему не дана, что ему открыта реальность веры, закрытая еще для неверующего. Однако именно в этой встрече, настаивает философ, и происходит оценка этой «данности». «Речь скорее идет о том, — пишет Марсель, — чтобы определить, смог ли верующий, то есть я сам, претендующий на то, чтобы иметь веру, действительно ответить на обращенный ко мне призыв, причем этот ответ может заключаться только в свидетельстве, которое я даю или не даю своей жизнью, а именно не только или не главным образом поддающимися оценке и исчислению действиями, а тем, что я высвобождаю в другом, неся ему свет» [65] . Вера в этом смысле противоположна всякому обладанию, речь
65
Размышление
{стр. 45}
идет о бытии, а не об имении [66] . В этой встрече с неверующим, аутентично пережитой, верующий как бы открывает в глубине своей веры, про которую он думал, что она ему дана, неверие, не позволяющее ему чваниться своим даром [67] . Парадоксальным образом именно это позволяет ему установить глубинную связь с неверующим, они как бы оказываются с ним на одной плоскости, «...связь в свете истины, который и есть также свет милосердия» [68] . И именно в этом контакте для неверующего открывается возможность осознать значимость для него самого той реальности, про которую верующий считал, что она «дана» ему в вере... В подобных размышлениях, подчеркивает Марсель, еще раз открывается нам различие между проблемой и тайной. Действительно, реальность, о которой здесь говорится, никак не может отождествляться с объективной данностью, на которую я могу смотреть и изучать научными методами. Скорее, эта реальность дается мне лишь постольку, поскольку я сам отдаю ей себя самого...
66
См.: Марсель Г. Быть и иметь. Новочеркасск, 1994.
67
Ср. евангельское «Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9: 24).
68
Размышление об идее... С. 142.
§ 2. Набросок конкретной философии
Работа 1938 года «Набросок конкретной философии» уже самим своим названием говорит нам о центральной интуиции философии Марселя. В ней Марсель дает свое общее понимание работы философа, обсуждает саму природу философии и, в частности, показывает работу феноменологического метода. С самого начала статьи он предупреждает, что будет говорить о вещах, говорить о которых в высшей степени трудно, о вещах «почти невыразимых» [69] . Марсель рассуждает в этой работе не о своей конкретной философии, а о конкретности в философии, какой она должна, по его мнению, быть, и идеалу которой он старается следовать. Характерен термин, который философ здесь использует. Он говорит, что его задача — подвести читателя к видению «своего рода духовных пейзажей» [70] , привести его к тому интуитивному пониманию философии, которое является для него самым ценным. Этот настойчивый призыв к интуитивному схватыванию философской реальности — характерный признак феноменологического метода.
69
Набросок конкретной философии // Марсель Г. Опыт конкретной философии. М., 2004. С. 47.
70
Там же.
Говоря о философии вообще, Марсель как бы делит всех философов на две группы: одни восполняют философскую мысль, другие — расходу
{стр. 46}
ют. Это восполнение и расходование или производство и эксплуатация имеет для него и более широкое значение в культуре. Но в философии восполнение означает обретение новых интуиций, новых ходов мысли, дающееся обычно не без серьезных усилий. Таковы работы великих творцов европейской мысли: Декарта, Лейбница, Канта и др. Расходование же в философии есть вещь еще более опасная, чем, например, расходование в экономике или технике. Расходование в сфере философии особенно проявляется через создание «измов», в которых сплошь и рядом происходит затуманивание, порча и деградация мысли: «...картезианизм, или картезианство, против Декарта, кантизм, или кантианство, против Канта, бергсонизм против Бергсона — сколько здесь сюжетов для историка мысли!» [71] Конкретная философия должна, прежде всего, сопротивляться всякой схоластизации, превращению в «измы». В этом же смысле Марсель выступает и против системостроительства в философии. Претензия на замкнутую систему мысли, которая бы охватила все существенное в мире, представляется ему в высшей степени абсурдной. Философия для Марселя, прежде всего, поиск и исследование. Именно это ценно для философии, сам процесс живой мысли, а не некое обладание результатом. Эта позиция французского философа сближает его с Ясперсом, который также считал главной ценностью философии и добродетелью философа именно умение философствовать, а не создание философских систем [72] . Впрочем умение философствовать не противопоставляется здесь методологическому контролю над мышлением и систематичности. Разве что, лишь претензии на полноту системы претят подобному типу философствования.
71
Набросок конкретной философии... С. 48.
72
Ср. у Ясперса: «Философия движется по пути, который есть она сама. Сама философия не есть остановка. Остановка только в Едином, Трансценденции, Боге. Но что эта остановка существует и что она есть, открывается философствующим неким неповторимым и необъяснимым образом» (Jaspers К. Von der Wahrheit. Muenchen; Zuerich, 1983. S. 966).
Конкретная философия, по Марселю, должна философствовать hic et nunc, здесь и теперь. Что это означает? Проще определить это через отрицание. В наше время, говорит Марсель, наблюдается огромный интерес
{стр. 47}
мы. Эта капитуляция философа перед лицом истории философии есть для Марселя уничтожение самой философии. Другим примером такой капитуляции является чувство неполноценности своей науки по отношению к математическому естествознанию. Последнее, помимо четкой определенности своего математического языка, еще как бы имеет преимущество и в техническом воплощении своих идей. Стремление вписать философское творчество в эту сциентистскую традицию Марсель также называет предательством философии.
Отношение философа к истории философии, согласно французскому философу, должно быть аналогичным отношению композитора к теории музыки, к теории музыкальной гармонии. Композитор, конечно, должен знать теорию музыки, но не быть рабом ее, в противном случае, он перестанет быть художником, творцом. И философия и искусство здесь подобны, считает Марсель. Они никак не сводятся к техническому конструированию, речь идет, как сегодня сказали бы, о своеобразных нано-перестройках для получения новых материалов, что требует сверх-нормальных «параметров» самого творчества. Философствующий здесь и теперь должен быть как бы преследуем реальностью, подчеркивает Марсель. Ему мало одного существования, он должен пережить глубокое удивление от самого этого факта существования. В этом смысле философ подобен ребенку. Известно, что дети в достаточно малом возрасте задают иногда глубокие метафизические вопросы. С возрастом человек утрачивает это удивление перед реальностью, его ум попадает в колею привычек и он становится неспособным к тому философствованию, к которому призывает Марсель. «Что касается до меня лично, — пишет французский философ, — то я склонен отрицать подлинное философское качество за каждым произведением, в котором нельзя распознать то, что я называю “ожогом от реальности”» [73] . В философствовании нельзя доверять применению только школьного диалектического инструментария, злоупотребление им уже подозрительно с философской точки зрения. В этом смысле Марсель подчеркивает важность опыта «живых умов» XIX века: Киркегора, Шопенгауэра, Ницше. «...Я бы сказал, что конкретная философия невозможна без непрерывно возобновляемого и подлинно творческого напряжения между “я” и глубинами бытия, в котором и благодаря которому мы есть мы. Она невозможна и без настолько строгой, насколько это возможно, рефлексии опыта, пережитого с максимумом интенсивности» [74] .
73
Набросок конкретной философии... С. 52.
74
Там же.
Это «я», о котором говорит Марсель, никак не есть «я» декартовского cogito. Философ в высшей степени недоверчиво относится к метафизи
{стр. 48}
ческим построениям идеализма во всей традиции, исходящей от Декарта. Философия впадает здесь в соблазн тотальной прозрачности этого «я», считает Марсель. Это, однако, отнюдь не очевидно и является серьезной проблемой. Или это «я» полностью противостоит бытию, имеет его, или же оно «изнутри» само проникнуто этим бытием. Во втором случае, к которому и склоняется философ, иллюзии по поводу прозрачности «я» приходится оставить. Эта бытийственная глубина «я» выступает как некая тайна, а познание ее как таинство. Если же «я» (субъект) противостоит бытию, то тогда совершенно непонятно, как можно перейти от «я» к любому факту, к бытию. Здесь всегда совершается некий непонятный скачок, замаскированный у Декарта доказательством существования Бога. Марсель считает, что строить метафизику нужно исходя сразу из факта воплощения, наличия у человека тела. «Воплощение — центральная данность метафизики. Воплощение или ситуация бытия, обнаруженного в его связи с телом... Это — фундаментальная ситуация, не могущая, строго говоря, быть прирученной, над ней невозможно господствовать, она не подлежит анализу. Собственно, это не факт, но такая данность, которая делает факт возможным» [75] . Ситуация, ангажированность, или завербованность, являются основными терминами Марселевского философского анализа. Без учета ситуативности философия превращается в беспредметную игру понятиями.
75
Набросок конкретной философии... С. 52.
С точки зрения проникнутости самого познающего «я» бытием многие проблемы метафизики выступают как деградированные таинства. Таковы, как указывали мы уже выше, проблемы свободы и зла. И с другой стороны, со стороны проблемности, тайна определяется Марселем как «проблема, вторгающаяся в собственные условия своей возможности» [76] . В широком смысле слова и сам акт человеческой мысли есть для философа некая тайна, потому, что мысль не довольствуется никаким символическим представлением и стремится любую схему, изображение, символ истолковать как неадекватные и побудить нас к дальнейшему исследованию. Мысль все время подталкивает нас признать, что внутри нас, как и извне, мы все время сталкиваемся с конкретным неисчерпаемым.
76
Цит. соч. С. 55.
Хотя все познаваемое выступает для нас в виде некоторого опыта, который, собственно, есть всегда только мой опыт, нечто мне данное, тем не менее мысль в познании стремится подняться до «...превосходящей и охватывающей меня мысли, с которой я не могу, даже идеальным образом, отождествиться» [77] . Эта предносящаяся нам неисчерпаемая конкретность не может быть сведена ни к какой данности, но может только лишь
{стр. 49}
77
Цит. соч. С. 56.