Введение в историческую уралистику
Шрифт:
Во всяком случае, бесспорно, что из названных выше трёх основных групп, взаимодействовавших на севере Восточной Прибалтики в эпоху поздней бронзы — раннего железа, только с носителями культуры ложнотекстильной керамики можно связывать генезис прибалтийско-финских языков (см. также в разделе V о соответствии этой модели реконструируемой картине взаимодействия балтских, германских и западных финно-угорских языков).
Есть основания думать, что восточное влияние и сопровождавшийся им сдвиг этнических границ начала железного века не были каким-то особым беспрецедентным явлением в этнической истории Восточной Европы, но стали завершающим звеном в цепи событий, связанных с влияниями или проникновениями восточных групп в лесной зоне на запад вплоть до Восточной Прибалтики и Фенноскандии. С наибольшей вероятностью реконструируемым эпизодом такого рода в более раннюю эпоху было широкое распространение в конце III тыс. до н. э. на севере Восточной Европы вплоть до Приладожья и западной Финляндии памятников, которые А. Х. Халиков находил возможным просто включать в круг гаринско-борских, и возникновение на юго-западе Финляндии группы памятников типа Пюхеенсилтя, керамика которых весьма близка гаринско-волосовской («синдром Пюхеенсилтя» в терминологии финских археологов) [Chalikov 1986:38, 44—49; Третьяков В. П. 1969; Мейнандер 1982:11]. Едва ли случайно, что находки в Финляндии (Ylistaro) полозьев нарт, изготовленных, в отличие, например, от мезолитических находок такого рода, из древесины сибирской кедровой сосны, датируются именно последней четвертью III тыс. до н. э. [Indreko 1964:194—195].
Таким образом, общие истоки этнической истории западных финно-угров (финно-волжских народов) связаны с культурами Верхнего и Среднего Поволжья поздней бронзы — раннего железа (время формирования культуры ложнотекстильной керамики) и энеолита (время существования волосовско-гаринской общности).
Сложение в третьей четверти II тыс. до н. э. культуры ложнотекстильной керамики происходило в Верхнем Поволжье и в северной части Волго-Окского междуречья с участием поздняковской, фатьяновской, абашевской, чирковской, волосовской, поздних северных памятников культуры ямочно-гребенчатой керамики волго-окского (льяловского) типа. Ранее всего такая керамика появляется на памятниках поздняковской культуры, распространённой в основном на Нижней Оке (середина II — начало I тыс. до н. э.), которая возникла, судя по всему, как результат экспансии на север группы срубных племён из степного Подонья [Бадер 1970a:59; Попова 1960; Бадер, Попова 1987]. Уже это обстоятельство однозначно указывает на невозможность в данном случае проводить параллель между археологической преемственностью (керамика) и этноязыковой (истоки финно-волжских языков): срубное население степей безусловно было ираноязычным. По-видимому, прав был О. Н. Бадер, считавший, что образование культуры ложнотекстильной керамики явилось результатом сложного синтеза разнокультурных компонентов и «истоков <её> нельзя искать в какой-либо одной культуре» [Бадер 1970a:74—77]; практически близкой точки зрения придерживаются и другие исследователи [Гурина 1963:200—203; Третьяков П. Н. 1966:140]. При этом, очевидно, среди носителей названных выше культур только создатели культуры ямочно-гребенчатой керамики, чирковской и волосовской могут претендовать на роль языковых предков финно-волжских народов.
Практически аналогичная ситуация с проблемой генезиса волосовской культуры. Объединение её в единую гаринско-волосовскую общность с прикамскими памятниками гаринского типа [Бадер 1953; Халиков 1990; Chalikov 1986:49] — сильнейший аргумент в пользу решающего участия в её генезисе восточного компонента, восходящего к волго-камской (хуторской) неолитической культуре и в целом — к культурам урало-западносибирского круга [Третьяков 1966:49— ; Халиков 1969; Бадер 1972:25—27]. Ситуация, однако, не так однозначна: во-первых, гигантская территория распространения волосовской культуры (от оз. Ильмень до устья Камы и от верховий Сухоны до низовий Цны) вызывает сомнения в возможности существования на ней единого этнического массива [Крайнов 1987:12—13], существование локальных различий породило даже дискуссию о единстве этой культуры как таковой [Никитин А. Л. 1974; Третьяков В. П. 1975]; необходимость выделения внутри неё отдельных культурных областей, в частности — средневолжской (Марийское Поволжье), очевидна. Во-вторых, этнокультурная ситуация в Среднем Поволжье в середине III тыс. до н. э. (время формирования волосовской культуры) определялась взаимодействием трёх культурных групп: балахнинской культуры с ямочно-гребенчатой керамикой волго-окского типа, хуторской культуры с гребенчатой керамикой камско-уральского происхождения и весьма интересных памятников с так называемой накольчатой керамикой, создатели которых, в отличие от создателей первых двух групп памятников, не были аборигенами лесной зоны, но являлись пришельцами откуда-то с юга (Подонье, Нижняя Волга — ?) и были, видимо, знакомы со скотоводством; сложение средневолжского варианта волосовской культуры происходило при взаимодействии всех этих групп [Никитин В. В. 1993] (ср. близкую точку зрения в [Третьяков В. П. 1969b]). Нельзя, вероятно, не учитывать и участия в формировании верхневолжского варианта волосовской культуры местных племён — потомков создателей ранненеолитической верхневолжской культуры [Крайнов 1981; 1987:25—28], хотя принять гипотезу Д. А. Крайнова о происхождении волосовской культуры в целом от верхневолжской, особенно в её этноисторической части (соотнесение верхневолжцев и волосовцев с прямыми языковыми предками балтов и славян), едва ли возможно. Бесспорным будет, пожалуй, заключение о том, что в сложении волосовской культуры приняли участие как минимум два лесных неолитических компонента: волго-камский (хуторская культура) и волго-окский (культуры с ямочно-гребенчатой керамикой волго-окского типа), при этом развитое волосово обнаруживает безусловную близость к выросшей на волго-камской основе гаринской культуре (см. выше), а его распространение во II тыс. до н. э. в Волго-Окском междуречье выглядит как явный приход нового населения, вытесняющего носителей культуры с ямочно-гребенчатой керамикой [Третьяков В. П. 1972:119].
Эти два названные выше лесных неолитических культурных комплекса (волго-окская культура с ямочно-гребенчатой керамикой и волго-камская культура с гребенчатой керамикой), видимо, и могут претендовать на роль археологического аналога населения, говорившего на дофинно-волжских финно-угорских диалектах. Археологически перед нами — две различные области, культуры которых резко отличаются друг от друга и не могут быть возведены к общему источнику [Фосс 1952:64—77, 153—193; Формозов 1959:76— 106; Гурина 1961:120—137; 1964; 1973]. Принципиальное значение имеет то обстоятельство, что происхождение этих общностей связывается с различными мезо- и даже палеолитическими традициями: волго-окской ямочно-гребенчатой керамики — с местным мезолитом, имеющим корни в свидерской мезолитической культуре Средней Европы (помимо указанных выше работ см. [Третьяков П. Н. 1963; Кольцов 1965; Третьяков В. П. 1972]), а волго-камского (и в целом урало-западносибирского) неолита — с уральским и западносибирским мезолитом [Бадер 1973; Халиков 1969]. Ещё более существенным для этноисторических выводов представляется то обстоятельство, что ареалы этих общностей привязаны к двум различным экологическим нишам: волго-окской — к европейским широколиственным лесам, а волго-камской — к тайге западносибирского типа.
Поскольку, как было отмечено выше, предковые культуры пермских, угорских и самодийских народов восходят к культурам урало-западносибирской общности, то кажется вполне логичным вывод о том, что в сложении и развитии волосовской культуры и / или культуры ложнотекстильной керамики, с которыми (или хотя бы с последней) следует связывать древнейшие этапы этноязыковой истории западных финно-угров, ведущую роль также играли носители культур урало-западносибирского круга, прежде всего — волго-камской. Вывод этот, однако, не может быть однозначно проиллюстрирован археологическим материалом: по-видимому, исторические процессы в энеолите — раннем железном веке в лесах Восточной Европы были весьма сложны, и прямого отражения в археологических останках не имели. Однако, исходя из изложенных выше методологических принципов, такая гипотеза, во первых, данным археологии в принципе не противоречит, и ситуация в целом, таким образом, вовсе не выглядит обескураживающей: следует, видимо, обратиться
В относительно стабильное в плане экономического (точнее — технологического) развития неолитическое время важнейшее значение в этнических процессах лесной зоны Евразии имел, по-видимому, эколого-климатический фактор. Значительные перемещения первобытных коллективов и сдвиги этноязыковых границ могли иметь одну реальную причину: климатические изменения и сдвиг границ природных зон, которые приводили к изменениям экологической обстановки, благоприятным для одних групп и катастрофическим для других. На протяжении тёплого и относительно сухого атлантикума (конец V — середина III тыс. до н. э.), хронологически совпадающего с периодом раннего и развитого неолита в пределах Восточной Европы и Западной Сибири, имело место лишь одно явление такого рода: расширение зоны лесов в целом на север и расширение границ широколиственных восточноевропейских лесов на север и на восток [Хотинский 1977:162—163; Зубаков 1972:180—181; Левина 1980; Волкова, Белова 1980]. Именно с этими процессами следует, очевидно, связывать начало широкой экспансии культур ямочно-гребенчатой керамики волго-окского типа в лесах Восточной Европы, которая привела в середине III тыс. до н. э., в частности, к сложению прибалтийской культуры типичной гребенчатой керамики в результате ассимиляции пришельцами из Волго-Окского региона местного постмезолитического и ранненеолитического населения [Янитс 1956; Моора 1956; Панкрушев 1964], эта экспансия продолжалась в основном в северном направлении и в начальный период суббореала [Третьяков 1972; Ошибкина 1978:28, 136], когда краткое похолодание и увлажнение климата не привело к крупным биогеографическим сдвигам, а во второй его трети (конец III — первая половина II тыс. до н. э.) наблюдалось новое потепление [Хотинский 1977:163—164].
В середине II тыс., однако, наступает последний период суббореала (середина II — середина I тыс. до н. э.), для которого характерно резкое похолодание и увлажнение климата и связанный с этим сдвиг границы темнохвойной тайги и широколиственных лесов на юг и запад [Хотинский 1977:163—164]. На месте широколиственных лесов на севере и в центре Восточной Европы и в северной Прибалтике постепенно распространяется еловая тайга (см. рис. 7), плотность животной биомассы в которой в среднем в полтора-два раза ниже. По масштабу климатических и биогеографических сдвигов события последней трети суббореала в Северной Евразии равнозначны концу ледникового периода (оценка Н. А. Хотинского).
Одновременно с резким изменением природной обстановки в лесной зоне Восточной Европы и Западной Сибири происходит скачок в технологическом (всеобщее внедрение металла и победа металла над камнем — сначала, с середины II тыс. до н. э., бронзы, затем, с середины I тыс. до н. э. — железа) и экономическом (повсеместное распространение уже со второй половины II тыс. до н. э. скотоводства и, видимо, несколько позже — земледелия) развитии. Появление столь удобных для накопления видов материальных благ как драгоценные металлы и скот и столь удобного для добывания этих благ приспособления как металлическое оружие быстро приводят к сложению соответствующих общественных институтов и стереотипов, к образованию весьма активных, подвижных и агрессивных групп, для которых земля, территория становятся уже не просто охотничьими угодьями, но источником благополучия помимо какого-либо труда за исключением поддержания «политического» контроля. С другой стороны, резко возрастающий товарный обмен стимулирует многообразные контакты между различными группами, бывшими до того времени изолированными друг от друга. Все эти обстоятельства не суть простые домыслы, но наглядно подкрепляются многочисленными археологическими свидетельствами (см., например, широкое распространение престижных предметов, среди которых особую роль играет металлическое оружие — хотя бы те же меларские и ананьинские кельты, появление городищ по всей лесной зоне Восточной Европы и Западной Сибири в переходное от бронзового века к железному время, многочисленность и чересполосицу культур, невозможность проследить между ними прямую преемственность и т. д., и т. п.). Этот скачок в развитии по своей масштабности сопоставим, видимо, с концом палеолита — началом мезолита, связанным в Северной Евразии с освоением северных территорий и приспособлением хозяйственно-культурного уклада древних групп к условиям послеледникового периода, и — по аналогии с «неолитической революцией» более южных стран, его можно, наверное, называть металлической революцией.
Три фактора, таким образом, обеспечивали превосходство и «победу» в гигантском историческом соревновании языков и культур в лесной зоне Восточной Европы от Балтики до Урала, развернувшемся с середины II тыс. до н. э. (в порядке убывания значимости): 1) владение металлургическим искусством и контроль над источниками металла (руды), 2) освоение скотоводства (и земледелия), 3) приспособленность к экологическим условиям темнохвойной тайги. Именно благодаря овладению первыми двумя факторами пришельцы из Центральной Европы (фатьяновцы, балановцы, носители прибалтийской культуры боевых топоров), несколько позже — степные и лесостепные племена (абашевские, срубные — поздняковские, андроновские) играли ведущую роль в культурной (и, вероятно, этнокультурной) истории по крайней мере юга лесной полосы уже в первой половине и в середине II тыс. до н. э., и уже в это время остатки носителей культур прибалтийской гребенчатой керамики и ямочно-гребенчатой керамики волго-окского типа, не знакомые ни со скотоводством, ни с бронзолитейным производством, оказались отброшенными на периферию этноисторических процессов, если вообще сохранялись как особые этнические и языковые единицы. В то же время территории носителей культур гаринского круга в Прикамье явно в меньшей мере подверглись экспансии южных и юго-западных пришельцев, кроме того, гаринцы и — хотя бы частично — волосовцы познакомились с металлом и, возможно, со скотоводством уже в первой половине II тыс. до н. э. [Крайнов 1987:19—20; Наговицын 1987:34; Кузьминых 1977].
Реальное изменение соотношения сил произошло в середине II тыс. до н. э., когда, во-первых, начавшиеся климатические изменения (см. выше) привели к кризису скотоводческого хозяйства южных групп (прежде всего — в связи с увлажнением климата, подъёмом уровня воды в реках и затоплением пойменных лугов, бывших основной базой раннего скотоводства в лесной зоне), а с другой — и это, пожалуй, самое главное, развитие сейминско-турбинского феномена (XVI—XIV вв. до н. э.), экспансия в лесной зоне от Алтая до Урала и далее от Урала до Верхней Волги и Финляндии групп сейминско-турбинских металлургов-воинов и контакты их с местным населением, особенно — на богатом рудными источниками Урале и в Среднем Поволжье (медистые песчаники) привели к сложению уральского очага металлообработки и уральской горно-металлургической области, которая со второй половины II тыс. до н. э. распространяет своё влияние и затем господствует во всей лесной зоне Восточной Европы от Урала до Скандинавии как минимум вплоть до середины I тыс. до н. э. [Черных 1970:119—120; Черных, Кузьминых 1987; 1989] (см. также в разделе V в связи с тохарскими заимствованиями в уральских языках и выше — о влиянии металлургии Среднего Поволжья и Прикамья в позднем бронзовом и раннем железном веке в Фенноскандии). Помимо этого решающего обстоятельства нельзя не отметить, что сама миграция сейминско-турбинских групп представляла собой фактически движение «первопроходцев» из Западной Сибири в Предуралье и далее на запад; по путям, проложенным в это время, влияние с востока шло ещё и в эпоху раннего железа (см., например, [Huurre 1986:53; Кузьминых 1993]), не исключено, что имели место и переселения весьма значительных групп западносибирского населения в Восточную Европу (см. выше о генезисе ананьинской культуры, см. также дискуссионный вопрос о возможном западносибирском импульсе, лежащем в основе сложения в Среднем и Верхнем Поволжье чирковской культуры в середине II тыс. до н. э. [Халиков 1987b]). Эти факты тем более знаменательны, что для западносибирских групп, также, как, видимо, и для прикамско-приуральских, тёмнохвойная тайга западносибирского типа, которая в это время распространяется в Восточной Европе (см. рис. 7), была родным домом, чего нельзя сказать ни о южных и юго-западных раннескотоводческих группах, ни о создателях культур ямочно-гребенчатой керамики волго-окского типа.