Введение в историческую уралистику
Шрифт:
В последние десятилетия в работах А. Г. Козинцева, базирующихся на новом методе антропологического исследования, анализе швов черепа (этническая краниоскопия, англ. ethnic epigenetics, по терминологии автора), было продемонстрировано генетическое расовое единство большинства уралоязычных популяций от саамов до ненцев [31] , противостоящих всем остальным популяциям Евразии, кроме юкагиров, которые попадают в «уральский» кластер, и обнаруживающих явное тяготение к северному антропологическому «полюсу», причём максимальный северный индекс показывает опять-таки юкагирская серия [Козинцев 1988:125—129, 137, 140, 144]. Эти выводы были подтверждены недавно и результатами анализа данных традиционной краниологии: «большинство уралоязычных народов <…> имеют общие и весьма специфичные черты, не объяснимые ничем иным, кроме единства происхождения. <…> Реконструируемая на основании уралоидных признаков антропологическая общность, особенности которой в наибольшей степени сохранились, по-видимому, у манси, была нарушена метисацией западноуральских групп с европеоидами, а восточноуральских — с монголоидами. Обе системы признаков [краниоскопические и краниометрические — В. Н.] свидетельствуют о принадлежности предков юкагиров
31
К сожалению, А. Г. Козинцев не располагал чрезвычайно интересными, как следует ожидать, материалами по краниоскопии нганасан, энцев, селькупов. Кроме того, некоторые его результаты (прежде всего, думается, выпадение из «уральского» кластера удмуртов) могут быть обязаны неполноте имеющегося в его распоряжении материала: антропологические типы удмуртов, например, весьма разнообразны и недостаточно изучены, в силу чего можно с высокой степенью вероятности ожидать в их составе как «уральских» краниоскопически, так и «неуральских» групп.
Важность работ А. Г. Козинцева для исследования уральской предыстории трудно переоценить: благодаря им мы имеем сегодня основания говорить об уральском пранароде не только как об абстрактной общности носителей реконструируемого уральского праязыка, но как об общности, для которой был характерен определённый, отличающий её от других популяций Северной Евразии антропологический тип, то есть — буквально как о народе во плоти и крови. Вторым важнейшим обстоятельством является отнесение к этой же общности предков юкагиров, таким образом, лингвистическая юкагиро-уральская гипотеза обретает право на историческую реальность.
Вхождение в «уральский» кластер как наиболее «чистых» урало-лапоноидных групп (саамы и манси), так и байкальских монголоидных (юкагиры, тунгусы) или имеющих в своём составе явную монголоидную примесь (ханты, ненцы), позволяет высказать предположение о том, что «древнеуральский компонент», обеспечивший отслеживаемое единство юкагиро-уральских групп, может быть соотнесён с древнеуральской расой и / или с низколицыми периферийно-монголоидными типами мезо- и неолита Сибири. Хотя приведённые выше факты о миграциях «низколицых монголоидов» и их участии в генезисе населения Восточной Европы указывают скорее на вторую возможность, лишь дальнейшие исследования и — прежде всего — новые палеоантропологические находки могут ответить на вопрос о том, принадлежали ли группы, составлявшие уральский (и юкагиро-уральский) пранарод, к одному из этих расовых типов, или (что кажется более перспективным) следует говорить в целом о родственных («перетекающих» друг в друга, имеющих единый ареал формирования в предледниковой области в верхнем палеолите и с самого начала смешивавшихся между собой) северных евразийских вариантах (в терминологии В. В. Бунака), смыкающихся на западе с европеоидами, а на востоке с монголоидами, но в целом образующих особый, восточноевропейско-урало-сибирский очаг расогенеза.
Подводя итог краткому этому антропологическому экскурсу, осмелюсь сформулировать имеющие значение для исследования уральской предыстории выводы, которые на сегодняшний день можно считать относительно надёжными:
— «метисационная» гипотеза генезиса урало-лапоноидной расы не согласуется с реальными данными и должна быть отвергнута. Таким образом, наличие определённых квазимонголоидных отклонений (плосколицесть и т. п.) на мезо- и неолитических черепах Восточной Европы и, в частности, Прибалтики, не может рассматриваться как свидетельство древних миграций с востока и, тем более, как аргумент в пользу уралоязычности древнего населения этих мест;
— есть все основания считать, что уральский пранарод представлял собой некогда реально существовавшую этническую общность, характеризующуюся помимо языка особым комплексом антропологических признаков, выделяющих её среди других популяций Северной Евразии. Генетически к тому же стволу принадлежали и предки юкагиров, что согласуется с лингвистической реконструкцией юкагиро-уральского праязыка;
— комплекс антропологических признаков уральского и юкагиро-уральского пранарода может быть связан с северными евразийскими протоморфными вариантами восточноевропейско-урало-сибирского очага расогенеза, прежде всего — с древнеуральской расой и / или с «низколицым монголоидным» типом. Таким образом, локализовать этот комплекс в мезо- и в начале неолита в самом общем виде следует в лесной (таёжной?) и субарктической зоне от Прибалтики на западе до юга Средней и Восточной Сибири на востоке, в верхнем палеолите его генезис был связан с перигляциальной зоной Средней и Восточной Европы и Западной и Средней Сибири. Близость древнеуральского антропологического комплекса к юкагирскому и тунгусскому указывает скорее на восточные области этого ареала как на территории уральской прародины;
— ряд обстоятельств указывает также на особую роль именно «низколицего монголоидного» компонента сибирского происхождения в генезисе древних групп, сыгравших решающую роль в сложении исторической уральской ойкумены.
Рассмотрение археологической проблематики, связанной с прародиной и ранними этапами предыстории уральских и финно-угорских народов, потребовало бы отдельного объёмного исследования: ведь речь идёт, возможно, более чем о сотне археологических культур, выделяемых разными исследователями в мезолите, неолите, бронзовом и железном веке (с VII по I тыс. до н. э.) на территориях от Средней Сибири до Скандинавии, о сложнейших проблемах их происхождения, взаимосвязей и взаимовлияний, датирования, реконструкции хозяйственно-культурных типов и т. д., и т. п. В идеале в результате такой работы может быть восстановлена картина древнейших этнических процессов, эпохальных изменений этнической карты Северной Евразии, приведших к её исторически фиксируемому состоянию, и, в частности, выявлено место уральских народов в этих процессах. Не уверен, что осуществление подобной реконструкции
Археология предоставляет сведения о конкретных исторических процессах, имевших место на определённой территории в определённое время, об экономике, иногда — о социальном устройстве, ещё реже — о духовной культуре древних групп. В то же время сам по себе археологический материал не содержит никакой информации о языке и этнической принадлежности этих групп. Более того, установление археологической преемственности (отражающей преемственность хозяйственно-культурного типа и материальной культуры) между двумя культурами не означает преемственности языка и этнического самосознания — в диахронии, а установление границ археологических культур на определённой территории не означает, что на этой территории существовало такое же количество этноязыковых общностей, обитавших в тех же границах — в синхронном срезе: смена языка и самосознания отнюдь не обязательно сопровождается заметными изменениями в материальной культуре и наоборот, а границы хозяйственно-культурных типов отнюдь не обязательно совпадают с этническими границами. Вместе с тем, эти посылки не абсолютны: установление с помощью данных археологии системы строгих пространственно-временных координат для экономических и социальных процессов прошлого (без прямой экстраполяции этих построений на этноязыковую сферу! [32] ) позволяет — с привлечением независимых данных других дисциплин (прежде всего — сравнительно-исторического языкознания, антропологии и палеобиогеографии), но без попыток коррекции выводов одной дисциплины исходя из выводов другой — построить модель (точнее — систему моделей для разных территорий и разных периодов, взаимно согласующихся друг с другом) древних этнических и языковых процессов. Построение этой модели, таким образом, выходит за рамки собственно археологической науки и представляет собой задачу палеоисторического исследования. Данные независимых дисциплин в этой модели служат, как было сказано, не для взаимной «подгонки» (ср. выше о примере такой «подгонки» в гипотезе Х. Моора — П. Аристэ), а для объяснения фиксируемых независимо в разных сферах человеческого и природного бытия событий и / или их результатов через комплексную реконструкцию исторического процесса.
32
Вероятно, полезно привести пример: установление по археологическим (лучше — с привлечением палеоантропологических) данным факта былой миграции определённых групп населения с одних территорий на другие — есть реконструкция социальных процессов, вполне осуществимая, но для того, чтобы установить этноязыковые последствия этой миграции (ассимиляция пришельцев аборигенами или наоборот, степень их смешения, результаты влияния одних на других, возможные отражения этого в языке и т. д.) необходим выход за пределы собственно археологического знания (см. далее по тексту).
Исходя из такого понимания места археологии в палеоисторических исследованиях, попробую пунктирно наметить некоторую сеть пространственно-временных «узловых» точек, опираясь на которые, думается, уже сегодня в общих чертах можно уточнить наши представления о границах уральской прародины.
Определённый в разделе IV прасамодийский экологический ареал в территориальном и хронологическом плане соотносится с кулайской археологической культурой железного века, сложившейся в V веке до н. э. в Сургутско-Нарымском Приобье, дальнейшее развитие которой даёт плавный переход к предковым культурам исторических самодийских групп [Чиндина 1977; 1978; 1982; 1991; Хелимский 1983; 1989] (см. подробнее раздел о самодийских народах в первой части книги).
В генезисе кулайской культуры прослеживаются два компонента [Косарев 1969; 1974:133—146]: еловская культура Томско — Новосибирского Приобья XII — начала VII вв. до н. э., принадлежащая к кругу южнотаёжных и лесостепных культур поздней бронзы Западной Сибири и происходящая, согласно наиболее аргументированному мнению В. И. Матющенко, от яркой и самобытной самусьской культуры XVIII—XIII вв. до н. э. [Матющенко 1974:128—136, 151—158], и молчановская культура Томского Приобья первых веков I тыс. до н. э., в происхождении которой и М. Ф. Косарев отмечает роль севернотаёжного компонента [Косарев 1987d:300—302], а по мнению других исследователей именно миграции на юг северного населения, носителей «крестовой» орнаментальной традиции (атлымская культура) в конце I тыс. до н. э. были ведущим этноисторическим процессом в её сложении [Васильев Е. А. 1980; 1982:12—15]. Следует заметить, что миграция северного населения не просто прослеживается по археологическим материалам, но и неплохо (см. работы Е. А. Васильева) аргументируется с палеоэкологической и палеоэкономической точки зрения. Представляется, что это позволяет связывать именно с носителями севернотаёжной среднеобской «крестовой» культурной традиции ранние этапы самодийской предыстории (см. эту гипотезу [Косарев, Потёмкина 1985:36—37] — в наиболее последовательном и приемлемом виде, за исключением самодийской аттестации еловской культуры, что представляется явно излишним и малообоснованным — см. обстоятельные возражения по поводу этой аттестации в [Матющенко 1973а; 1974:151—158]). Такое соотнесение согласуется с выводами лингвистики по поводу слабых следов контакта самодийского праязыка с индоиранскими (см. раздел V): в андроновское время, когда контакты степного населения с южнотаёжным в Западной Сибири достигали максимальной интенсивности, языковые предки самодийцев могут, таким образом, быть локализованы в более северных, глубинных районах западносибирской тайги.
Генезис «крестовой» культурной традиции в Среднем Приобье (бассейн р. Васюган и ниже по Оби) в XII—X вв. до н. э. связан с миграциями в XVII—XVI вв. до н. э. в этот регион с юга, из районов Нижнего Притоболья, носителей гребенчато-ямочной орнаментальной традиции и их смешением с таёжными аборигенами, для керамики которых была характерна печатно-гребенчатая орнаментация, развивающаяся как продолжение местных (ранне)неолитических традиций, причём в середине и на протяжении второй половины II тыс. до н. э. здесь господствует гребенчато-ямочная орнаментация, на основании чего делается вывод об ассимиляции таёжных аборигенов южными пришельцами [Васильев Е. А. 1978:7, 11—12; 1980:5—7; 1982:7—11]. Думается, однако, последний вывод нельзя признать безоговорочным: здесь имеет место уже не моделирование конкретной этногенетической ситуации, а прямая экстраполяция археологической последовательности (в орнаментации керамики) на этноязыковое развитие.