Введение. Страница из моей жизни

Эмар Густав

— Нам теперь нечего бояться, — сказал он мне, — однако, мне кажется, лучше было бы, если б мы не оставались здесь; куда вы едете?

— Боже мой, — отвечал я ему, — признаюсь, я и сам не знаю куда.

Несмотря на свое кажущееся равнодушие, он удивился и посмотрел на меня внимательно.

— Как! Вы не знаете?..

— Действительно не знаю! Как ни странно вам покажется это, я все-таки не знаю, ни где нахожусь, ни куда еду.

— Полно, полно, вы шутите, не правда ли? По той ли причине, или по другой, вы не хотите, не зная меня, обнаружить

цель своего путешествия, что показывает вашу осторожность; но на самом деле невозможно, чтобы вы не знали, где находитесь и куда едете.

— Повторяю вам, кабальеро, что не шучу, я говорю правду и не имею никакой причины скрывать от вас цель своего путешествия; прибавляю даже, что был бы очень одолжен, если бы вы проводили меня до ближайшего ранчо, где я мог бы справиться, куда ехать; я не знаю этой пустыни и заблудился в ней, потому что нанятый мною проводник вот уже несколько дней как изменил мне и скрылся ночью.

Он подумал с минуту, потом пожал мне дружески руку и сказал:

— Извините меня за нелепые подозрения, я стыжусь их, но пусть обстоятельства, в которых мы встретились, послужат моим оправданием.

Сядем на лошадей и уедем отсюда; дорогой мы поговорим; я надеюсь, что вы скоро узнаете меня, и тогда мы поймем друг друга.

— Для полного уважения вашей личности мне более не нужно узнавать вас; с первой минуты, когда вас увидел, я был расположен в вашу пользу.

— Благодарю, — сказал он, улыбаясь. — На лошадь, на лошадь! До ранчо, куда я хочу проводить вас, нам придется еще довольно долго ехать.

Пять минут спустя мы уже скакали, оставив индейские трупы коршунам, которые отвратительно каркали и кружились над ними.

Во время перехода я рассказывал спутнику эпизоды из своей жизни и приключения, которые считал нужными сообщить ему. Рассказ этот заинтересовал его своей странностью: мне показалось даже, что выраженная мною страсть к бродячей жизни возвысила меня в его глазах, и перечисление титулов или богатство едва ли достигло бы этой цели. Эта странная личность ценила человека только по его личным заслугам, а не по общественным отличиям, которые выдумала цивилизация и которые часто под громкими именами и пышной обстановкой скрывают смешную ничтожность и полнейшую неспособность.

Однако в нем легко было заметить, несмотря на грубую внешность, очевидно напускную, знание человеческого сердца и практическое знакомство с городской жизнью не только высшего американского общества, но и европейского; он видел свет в различных фазах. Его возвышенные, почти всегда благородные мысли, его здравое суждение, его увлекающий разговор все более и более заинтересовывали меня; хотя он о себе не говорил ничего, даже не назвал мне своего имени, я чрезвычайно сочувствовал ему и, не сопротивляясь влиянию, которое он производил на меня с самого начала, очень желал, чтобы наша дружба не разрушилась, но сделалась продолжительной.

Может быть, в мои желания без моего ведома закрался эгоистичный расчет: в ответ на

помощь, которую я оказал, я рассчитывал на советы человека, перед которым пустыня ничего не скрывала; он мог в короткое время сделать из меня настоящего обитателя лесов.

Но если эта мысль действительно и пробудилась во мне, однако она была так глубоко скрыта в моем сердце, что я думал только повиноваться чувству симпатии, которая возбуждается всегда сильными энергичными и возвышенными натурами в откровенных и прямодушных характерах.

Мы провели весь день в веселой беседе, подвигаясь к ранчо, где должны были ночевать.

— Посмотрите, — сказал мне под вечер гаучо, указывая пальцем на небольшой столб дыма, который сливался с облаками, — вот куда мы едем; через четверть часа мы будем уже там.

— Слава Богу, — отвечал я, — я уже чувствую сильное утомление.

— Да, — говорил гаучо, — вы еще не привыкли к долгим поездкам, ваши члены еще не окрепли, как мои, но поверьте, через несколько дней вы перестанете замечать усталость.

— Надеюсь.

— Кстати, — сказал он, как будто только сейчас вспомнив, — вы мне не сказали имени picaro, который покинул вас, кажется, украв что-то?

— О! сущую безделицу: ружье, саблю и лошадь.

— И вы думаете, что они потеряны для вас?

— Конечно, потому что, без сомнения, мошенник не возвратит их.

— Вы ошибаетесь, хотя пустыня велика, однако воришке не легко укрыться в ней, если его отыскивает опытный гаучо.

— Вы, может быть, отыщите его, но мне это невозможно.

— Правда, — отвечал он, — но все равно, скажите мне все-таки его имя.

— Зачем?

— Нельзя знать, что случится; может быть, мне придется иметь с ним дело, и, зная его, я не доверюсь ему.

— Извольте; его звали в Буэнос-Айресе Пигача, но соотечественники его называют Венадо; он крив на один глаз; я полагаю, что это описание довольно подробно, — прибавил я, смеясь.

— Да, — отвечал он, — и ручаюсь вам, что если когда-нибудь встречу его, то узнаю, а вот мы и приехали.

В самом деле, на некотором расстоянии впереди нас стояло ранчо, которое я не мог хорошенько разглядеть в темноте, но один вид его после утомительного дня, в особенности же после долгого уединения, радовал меня; я надеялся на дружеское гостеприимство, в котором не только не отказывают в пампе, а напротив, всегда с радостью принимают путешественника.

Уже собаки уведомили о нашем приезде громким, оглушительным лаем и злобно кидались на наших лошадей; мы принуждены были стегнуть кнутом докучливых хозяев, и скоро наши кони остановились перед ранчо. На пороге стоял человек с зажженной головней в одной руке и с ружьем в другой.

Он был высокого роста, с энергичными чертами; бронзового цвета лицо освещалось красноватым отблеском факела, который он поднял над головой; атлетическое сложение и дикий взгляд выражали тип гаучо восточной банды; заметив моего товарища, он удивился и почтительно поклонился.