Вверх за тишиной (сборник рассказов)
Шрифт:
— Что именно?
— Как я оказался в Южном городе…
— Не совсем.
— Ну, поехал лечиться. У меня приступы астмы, удушье… И очаги в легких, очевидно, начался туберкулез. Люди ведь болеют… Болеют, — и я стал понимать, к кому он уже обращается, кого молит.
— Ах ты белогвардейская гнида! — закричал истязатель и тут же успокоился. Перешел на «вы»… Так вы полагаете, что я вас сразу расстреляю? — выдержал паузу. — Вы, по-моему, говорили, что видели генерала Слащева?
— Да, мельком. Штаб находился тогда в Джанкое. Он выходил из штаба. Помню, он был в белом кавказском бешмете, тоже белой
— Вы направлялись к нему? Вошли в штаб?
— Нет, я не решился. А хотел. Я очень хотел как-то устроить свою жизнь. Понимаете, я был болен, какая-то мне необходима работа… Лечиться, понимаете. — И с доверительной улыбкой: — В тот год манна небесная не падала. Я, понимаете…
— Что вы всё — «понимаете». Я-то вас понимаю. Вы зашли в штаб белых, решились?
— Так точно. Обратился к начальнику штаба полковнику Эберту. Неудачно. Он был пьян, меня не слушал, закричал: «Вы офицер, марш в офицерскую роту!..» На мое счастье я случайно связался с польским обществом, братством — в то время существовало такое. Они-то и предложили мне работать в тюрьме на очень скромной должности. Но как ни странно — это меня, понимаете, устраивало. Я был зачислен сверхштатным помощником и получал оклад младшего надзирателя в размере двадцати восьми рублей.
— Так вы, Николаев, поляк? — спросил следователь.
— Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
— Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
— Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
— Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как — это уж, простите великодушно, — моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, — там я отдыхал перед настоящей дорогой… Я искал твой взгляд…
Галя! Галя! — лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное — они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
ПустьЯ вспомнил, как она повторяла: «Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями».
Я опять — в Селении. Раннее утро.
— Ладно, спасибо, Иван Руфыч. — И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
— А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
— Это сучок был, — торопливо сказал Никифор. — Ничего. Хорошая лодка.
— Сейчас весло принесу, — сказал Алексей Чичерин. — Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
— Идем! Идем! — обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
— Старуха у меня болеет, — говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. — Сейчас стакан найдем.
Он — все торопливо — открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
— Ну? будемте здоровы! — и он сразу успокоился и зашептал: — Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. — И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. — Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю — наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. — И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: — А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
— Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
— Ну уж ты сам сообрази — ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
— Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
— Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
— Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
— Кудай-то тебя взял?
— Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
— Еще чего?
— Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
— Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
— Ведь не месяц какой, а пятый год прошу… Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
— До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. «Ничего, в дороге-то хорошо, — бормотал он своим странным шепотом. — В дороге-то надо».