Вверяю сердце бурям
Шрифт:
— Простите и извините, господин Мирза... Оценку моей миссии дадут без посторонних рекомендаций... Но все, что написано в этом документе, ни к чему... Наточены были калямы остро, острее языков змей. Гибкость писаний превзошла равновесие тверди. Но... я вам уже сказал наши условия: сдача оружия! Сдача всех частей исламского воинства, роспуск по домам. Все они остаются v тех, кто на них ездил. Единственно приемлемое условие... Это в интересах народа. Так решил народ: «Конец басмачеству!»
Взорвался молчавший до сих пор Ибрагимбек:
— Пусть подохнет народ, думающий купить мир ценой отказа от священной войны. Проклятие!
Комиссар
— Народ... Представители народа... Руководители республик, полномочные его представители в Совнаркоме Таджикистана сказали: «Ибрагимбек должен сложить оружие и немедленно. Иначе он и все враги понесут кару».
Ибрагимбек пришел в неистовство:
— Все! Хватит! Да сгорят они в могиле, эти представители народа! Придет час и сам народ поведет их на аркане к кровавой яме на площади казней... на Джанггохе! Как во времена хана Кокандского Худояр-хана.
Мирза подхватил:
— А если народ не поддержит нас, пусть захлебнется в своей крови!
— Господин Мирза, вы из этого народа. Народ — ваш отец. А еще великий Низами говорил:
Сын, сказавший плохо об отце,
Хуже грабителя могил!
— Кто вы такой, что поучаете меня! И что мне до вашего Низами. Что мне до народа, забывшего религию пророка Мухаммеда...
— Да, и узбекский народ отречется от вас, и жители кишлака Тилляу отвернутся от вас, и ваш отец, старый Мерген, своими руками вышвырнет вас, бай Мирза, из своей каменной хижины на горе.
Мирза оглянулся, зябко пожимая плечами. Но холодно ему было не от дышавших снегом горных вершин и струй громового водопада, не от острых брызг, впившихся в бледную кожу щек. Холодно было у него на душе, до того холодно, что дрожь пробегала от кончиков пальцев на ногах до макушки головы, на которой плотно сидела лисья шапка с фиолетовым бархатным верхом. Фиолетовый — цвет «мелли иттихад», партии буржуазных националистов, которую возглавлял Мирза.
И вот он, видный деятель Востока и Туркестана, сидит здесь, на мокрых камнях, едва прикрытых отсыревшим грубым, «кусающимся» даже сквозь одежду паласом, поглядывает на суровых красных кавалеристов, на непреклонное лицо большевика-комиссара.
«А зачем все это?.. Не лучше ли сидеть у себя на вилле на берегу Босфора, любоваться прозрачными водами залива, скользящими по ним белыми пароходами, вдыхать запах казанлыкских роз, дремать в мечтах...
А сейчас всего можно лишиться от одного не так произнесенного слова...
Мирза посмотрел испуганно на комиссара. Он знает, что народ не желает идти в петлю баев и банкиров, народ не верит ни в турок, ни в мусульманские догмы. Народ верит в землю, в ту землю, которую ему дали большевики. Народу нужно ощущение натруженной ладонью кома сырой глины, он готов лизать эту глину, и от вкуса ее ему станет горячо в груди и слезы выступят на глазах. Слезы благодарности к земле!
Мирза прибег к последней уловке. Невнятно, ватным языком он стал говорить комиссару:
— Кто вы? Кто вы, смеющий говорить от имени мусульман — узбеков, таджиков? Кто вы такой? Мы отказываемся вести переговоры с немусульманином. Пусть пришлют для переговоров нашего человека, человека нашей веры и крови.
Он еще надеялся, что эти слова вызовут вспышку. Но он ошибся.
— Я такой же, если на то пошло, узбек, а может, и больше, чем иные, давно находящиеся в бегах. Я — сын узбекского народа, ибо я родился в мехмонхане узбекского дома, стоящего на узбекской земле. И я разговариваю на том же языке, на котором говорите вы, господин Мирза. И я всю жизнь прожил с узбекским народом. И узбекский народ послал меня вести переговоры потому, что мы с вами земляки, мы с вами из одного кишлака, с одной земли, и наши отцы многие годы за одним дастарханом преломляли хлеб и были друзьями и братьями... И, посылая меня к вам, господин Бай Мирза, те узбеки и таджики подумали: «Быть может, при виде земляка, побратима, в душе Мирзы-отщепенца проснется чувство родного кишлака, чувство родной Ангренской долины, чувство родного народа, родины... И я вам советую — подумайте, кто вы? Вы узбек? Или вы действительно отщепенец. Человек без родины?
Мирза закряхтел от обиды. Он готов был проклясть тот час, когда поддался настроению и решил уехать из Стамбула в этот страшный Туркестан.
IX
Полководец разбитой армии смеет ли рассуждать о храбрости?
Сыма Цзянь
Дракон войны заглатывает море, пыхтит, охватывает вселенную черной тучей, напихивает свою глотку горными скалами.
Низами
После хорошего плова настроение улучшается. Улучшилось оно и у Ибрагимбека. Он попивал кок-чай и посмеивался над Мирзой: «Гости скучные... и тебя не слушают...»
После очередной пиалы распаренный, багровый, он вдруг приказал:
— Несите канцелярию!
«Канцелярией» оказался небольшой, кожаный, в шелковом цветном шитье яхтан — походный кожаный сундучок. Ибрагимбек собственноручно достал из него свиток пергамента, с висевшей на витом шнурке восковой печатью, и протянул комиссару:
— Читай!
— Что это?
— Умеешь читать по-арабски? Читай! Увидишь!
Развернув хрустящий пергамент, комиссар прочитал
выведенную каллиграфически золотом вступительную формулу: «Во имя бога единого и пророка его Мухаммеда!»
— Ого, — возликовал Ибрагимбек, — большевой, болыпевой, а грамотный и символ веры нашей провозглашаешь. Да ты знаешь, раз прочитал «бисмилля!», значит, ты признал себя мусульманином, а? Не отрекаешься теперь, а?
Весьма довольный собой, он покатывался от хохота и все больше багровел. Возликовал он оттого, что, как ему казалось, он сыграл с большевиком-комиссаром злую шутку и сделал его посмешищем перед всеми. Закон ислама утвердил еще со времен пророка как незыблемое положение — достаточно произнести эту формулу «Бисмиллеи рахмон и рахим» и любой язычник или христианин тем самым принимается в лоно исламской религии. Хочет этого человек или не хочет, но мусульманская вера торжествует.