Вверяю сердце бурям

Шевердин Михаил Иванович

— Не выпустите — побьем камнями...

Ему трудно было говорить: очень был голоден. Басмачи не готовили ужина. Даже самовар никто не сообразил поставить. А тут — веди переговоры.

Уже поздно вечером ахунд показал в открытые ворота комиссару Алексею Ивановичу на нескольких басмачей, рывшихся во дворе в куче отбросов.

— Что такое? — спросил комиссар сдавленным голосом.

— Засунем в большой полосатый кап твою женщину, завяжем над головой, опустим е яму... Вот досюда,— он провел рукой по груди,—Забросаем камнями... Стрелять будете... Не успеете... Ох!

Он совсем

выдохся, этот праведный судья. Ахунд и не чаял, как отсюда выбраться. По собственному побуждению, чтобы ускорить события, он устроил целую инсценировку.

При всей своей слабости и бессилии он успел, по выражению лица комиссара, сообразить, что тот ужаснулся, когда узнал, что Наргис хотят устроить «ташбу-ран». Комиссар не мог сдержать своих чувств.

На его глазах привели Наргис при свете чадящих самодельных, окунутых в кунжутное масло факелов, не. столько светивших, сколько чадивших дымом и копотью. Молодая женщина едва держалась на ногах. Волосы распустились, глаза дико озирались. Она не могла разглядеть, кто сидит на возвышении и выкрикнула:

— Подлецы! Звери!

Но голос ее прозвучал чуть слышно. Никто за целый день не нашел нужным дать ей попить, дать кусочка хлеба. Сотрясаемый страстями Абдукагар, занятый высокими мыслями о спасении красавицы от верной смерти, проникнутый, с его точки зрения, самыми высокими чувствами, не подумал о такой простой мелочи, что его пленница умирает с голоду. Ведь именно она несколько дней назад по приказу Абдукагара пекла в тандыре пышные пшеничные лепешки с кунжутными семечками.

Находясь в полуобморочном состоянии, Наргис безразлично отнеслась и к тому, что кто-то почти к самому лицу присунул пахнущий шерстью мешок, и кто-то заломил ей назад руки и начал ее вязать, и столь же равнодушно отнеслась к тому, что кто-то сказал:

— Держитесь! Не поддавайтесь, выручим!

Пока до сознания дошло это, она соображала, как во дворе караван-сарая мог оказаться поэт Али, и что о ней, оказывается, думают, ее увели опять в чулан. Она пыталась забыться сном. И это почти получилось, если бы не мысль, обжегшая мозг: «Нельзя терять ни минуты».

Наргис вскочила и бросилась к дверке, приоткрыла. Дверка заскрипела так, что могла разбудить всех джиннов пустыни.. Но старухи не шевельнулись в темноте, а старик, сидевший на корточках в коридоре, чуть освещенный смрадно коптившим чирагом, вскочил:

— Кто? Кто?

Про старика Наргис забыла. И кто мог бы подумать, что у него такой чуткий сон.

— Тише... ты человек или животное?

— Я... я... сын человеческий...

— Тогда принеси воды и... хлеба... кусочек.

— Зачем тебе пить-есть? Все равно тебе устроят ташбуран.

— У тебя дочь есть?

— Есть... и внучки есть.

— Ты что, радуешься, когда они от голода плачут?

— Что ты! Разве я зверь?

— Так принеси мне поесть.

— А ты не убежишь?

— Куда я могу?..

Но старик не ушел. Он пошарил за пазухой и достал узелок.

— Тут тебе принесли... пищу принесли. Кишлачные женщины позаботились, сказали: «Ту женщину казнить не могут. Она — жена халифа. Не посмеют басмачи казнить, сделать ташбуран для нее... Сготовили женщины плов эмирский, вот каса, с пятью

приправами— с перцем — раз, с тмином — два, с чесноком, с маслом, с морковью... Пусть покушает, порадуется, нас вспомнит».

В мыслях Наргис была не еда. Как она хотела, чтобы старик отлучился хоть на минуту. А он приветливый, доброжелательный, не отходил от дверей. Он даже пододвинул чираг — светильник, чтобы молодой женщине удобно было поесть. Но он не отступился ни на шаг. Когда она поела, погасил чираг.

Опять Наргис осталась в полной тьме со своими мыслями, с ужасными мыслями... Но снова затеплилась искра надежды. Ее пытались освободить. Кто? Она не знала, но кто-то скребся в стену, чуть слышно стучал чем-то железным. По шороху она поняла, что отколупнули штукатурку.

Чей-то голос чуть слышно бормотал:

— Не бойся... Народ тебя любит. Хочет помочь. Потерпи. Тут пауки ядовитые, ящерицы, скорпионы .. Но ты не бойся, нору я раскопаю. Тебя вытащу... На волю пойдешь.

По глиняному лазу в каркасной стене к ней пробрался поэт Али. Она должна потерпеть, подождать до полуночи. Он, Али, высвободил бы ее сейчас: бас мачи спят, Абдукагар спит. Но глиняный лаз,— вот беда,— уперся в кирпичную стенку. Прочный кирпич, старый кирпич. Ударишь — гудит как барабан «нау-бат». Все раскопал, а о кирпич споткнулся, кирпич еще абдуллахановский. И балка арчовая...

Али уполз за инструментом.

У Наргис радость ожидания неописуемая. А потом переход от радости к отчаянию. Мирза прислал одного из имамов сказать:

«Участь твоя решена. Заступничество мое даст тебе легкую смерть. С тебя не снимут с живой кожу. Чучело твое не набьют соломой и не вывесят на стене на позор. Он, брат, упросил, чтобы ее побили камнями».

Имам наговорил страшного и исчез. Али больше не появлялся. Молодая женщина отчаянно пыталась разломать штукатурку на стене. Чулан был старинной худжрой, построенной век назад. Глина превратилась в цемент, и что с ней сделаешь ногтями?..

— Ага, разведчица, развратница, уползти змеей хочешь!..

В дверь ворвались старухи и вцепились в нее с воплем. Затрещали двери чулана. Стало светло. В лисьих шапках вошли, гомоня и ругаясь, есаулы. За спинами их маячило белесым пятном лицо Мирзы.

— Приступайте!

Жалостливо заголосили старухи, вцепились Наргис в плечи, потащили из чулана.

На тонувшем в предрассветном сумраке дворе натянули через голову шерстяной мешок. Наргис кашляла, задыхалась, пыталась кричать, отбиваться. До слуха ее донеслось: «Кота бы когтистого к ней!» Снаружи посыпались удары. Мешок швыряли, сунули, видимо, в яму.

— Ташбуран! Приступайте во имя бога! — послышался крик.

— Не смейте! — зарычал кто-то, по-видимому, Абдукагар.

Тупые удары обрушились на голову Наргис.

— Бей!

Это было последнее, что слышала Наргис. Мелькнуло еще в тумане: «Не так страшно... Неужели умерла?..»

V

И огню в степи есть мера.

Лишь вражде нет меры!

Алаярбек Даниарбек