Вверяю сердце бурям
Шрифт:
В Ташкенте, оказывается, уже знали, что идет непогода и надо успеть рвануть за перевал до метели.
Но буран начался. И теперь Матраков и все бойцы уже не ругали начальство-за отсутствие сапог, а были даже довольны. В липовых- лаптях ноги не скользят, в снег не проваливаются. Идти в них споро и легко. Вот командирам туго придется. Как бы на ручки к бойцам не запросились: «Перенесите!.. Лед... Скользко!»
Но скучно лежать, стыть на холодной скале, когда тебя к тому же засыпает снегом. Все стынет—-руки, лицо, холод пробирает до пустых желудков. Ни пообедать, ни поужинать толком не довелось.
Но бойцы об обеде-ужине не заикались.
— Ожидание горше смерти.
Это тоже, наверное, связист Матраков философствует.
Баба-Калан сменил свой шелковый, подбитый ватой, халат на полушубок. И в темноте слышно, как поскрипывает кожа полушубка.
— Наши поползли на перевал. Шодибай — это такой молодой, немного хромой, с детства он такой. Ползал уже днем к караулке. Вернулся — говорит, у них там две собаки на привязи.
— Черт! — не удержался Алексей Иванович. — В наших обстоятельствах собаки хуже пулеметов.
— Надо подумать, — бурчит под нос невидимый Баба-Калан. — Мясо бы! Нет, мясо не годится. Разве овчарка на чужое мясо соблазнится?.. Собаки — плохо. Залают, поднимут караулку.
Шелестят снежинки в темноте. Уже не светится небо над перевалом. Давно потух раскаленный уголек. Тишина.
Что-то бормочет Баба-Калан. Алексей Иванович вслушивается и начинает разбирать слова. Оказывается, Баба-Калан с кем-то разговаривает. Наверное, это тот самый чернобородый, лохматый «снежный человек». Судя по разговору, именно так. Говорит по-таджикски. Не все понятно, но смысл доходит.
— Помещик у нас один был, богатый. Деды еще его бросили свою тень благорасположения на Матчинскую землю. Каждую неделю дома готовил плов с мясом. Яйца ел. Белые лепешки ему в тандыре жены пекли. В мехмонхане даже стены были покрашены белой краской. Паласов много, ковры. Даже лампа была... с керосином. Светло горела. С дедовских времен помнили бая. Еще деды, склонивши головы перед ним, у него кош — пару быков — брали, землю пахать... Землю байскими быками пахали, половину урожая ячменя осенью баю отдавали, да еще по два мешка сушеной тутовой ягоды, ну еще яиц куриных там, сливочного масла из козьего молока... Так и жили. Хлеб есть, шелковица есть, козье молоко есть... Чего еще надо?
Мир — в его владении,
Небо — его раб,
Счастье — его друг,
Время покорно ему,
Сфера небес повинуется ему,
Круговращение мира служит ему.
Беда пришла с Халбутой, да еще бек Саид Ах-мад-ходжа навалился... Гостей непрошеных явилось больше, чем на сто свадеб!.. Шутка сказать — семь сотен аскеров... Аскер жрет за двоих. Последнее зерно отдавай, масло, яички. Раньше у нас в Матче и Фальгаре говорили: чем пустой, как кладбище дом, лучше пусть будет полон недругов. А вот с Матчой и Фальгаром все обернулось во зло... Дом и двор полны людей, а жить невозможно. Люди стали пищей людоедов. А наши жены и дочери целомудренные попали в силки плена и обрели позор. Раньше осенью пойдет. в Беговат, в Иски Ташкент, в Заамин собирать
— Эх вы, разбился кувшин, пролилось кислое молоко— катык, а мир служит блюдолизам. Да какой это имам-домулла у вас еще завелся? Что это за грязь с подошв моих кавушей? Раньше у вас такого в Матче я не знал, — сказал Баба-Калан. Но Алексей Иванович заинтересованно спросил:
— А как его зовут? Имя его знаете?
— Вроде он турок или перс, — проговорил матчинец.-— И имя его неизвестно, а прозывают его Мирза-мулла,., Очень ласково говорит, просто мед льет. Прочитает суру из корана три раза — и все дурное в душе растворится, душа успокоится,
— А если его не слушать...
— Ой-ой-ой!
— Что? Долго вы будете обедать его молитвами?
— Набегут халбутинские аскеры по приказанию домуллы.
Тут из темноты заговорил еще кто-то из матчинцев.
— Раньше тоже тяжело было. Особенно в холодный год. Но придешь к арбабу, «наурозона» принесешь — подарок к Новому году, поздравишь и... пошел себе. Ну дров привезешь на ишаке, ну там еще в мешке чего... Но все по одному: один «наурозона» — один мешок, одну-две вязанки арчовых дров... А теперь три «наурозона»—шпану, беку Саид Ахмад-ходже, Халбуте-курбаши, турку Мирзе... Да еще аскерам.. Вай-дод!..
Другой голос подхватил:
— Кто из матчинцев силу в руках имел, камни на поле раньше переворачивал, большую часть из урожая отдавал, чтобы арбаб на семи одеялах бека лелеял да баранину жрал. Но все же и самому матчинцу немного оставалось, с голоду не помирали. А теперь у жены в грудях молока нет младенцу дать, а дети-галчата кричат: «Хлеба-хлеба!..» А наш бек-ишан со своим Халбутой, взяв соколов, взгромоздившись на скакунов, гоняют по горам за горными козлами.
Бородач добавил:
— Что арбабы, что бек Саид Ахмад-ходжа — все они «та же похлебка». Все нам шею попрали каблуком. Разница у них, у зверей, лишь в том, что один волк даст овце подышать перед смертью, а другой сразу глотку рвет. Поживут матчинцы так еще год-два, да все и кончатся.
— Да, вы матчинцы слабые люди — не мужчины, — снова заговорил Баба-Калан... — Истинно говорят: «Возвышая презренных, низвергая благородных, не заблуждается ли, одряхлев, этот несчастный мир».
Заговорил Матраков. Он, правда, не знал языка, но смысл разговора ему успел перевести Баба-Калан.
— Почему вы, матчинцы, не взяли дубины, не поколотили — проклятие на ней! — всю шайку? Не оставили синяков на широкой спине вашего бека.
— Разве они уйдут?.. Разве с ними совладаешь? У них винтовки, пулеметы. Если бы плешивый был врачом, он сам вылечил бы себе голову. Что мы можем? Мы готовы ослепнуть, мы пойдем на все — лишь бы наши дети могли вздохнуть свободно.
— Вот мы надеялись на большевиков...
— Ждали, Ленин придет. Заставит Саида Ахмада-ходжу расплатиться за угощение. Баям, саидахмадам, халбутам головы отрубит... Турка этого, Мирзу, прогонит.