Вверяю сердце бурям
Шрифт:
— Как бы сейчас пригодилась пиала ледяной ключевой воды! — говорит председатель Максум.
— ...Для восстановления морального равновесия,^ громко шутит комиссар. — Э, да они опять!..
И снова все взгляды — в небо. Вроде избавились от опасности и нате!..
Очень медленно аэроплан вылезает из-за горы и медленной черепахой ползет он по небосводу, правда, на этот раз совсем низко, так, что видны даже проволочные распорки и растяжки фюзеляжа, видна голова в марсианских очках-консервах.
Медленно, с ревом летит аэроплан над долиной, в которой застыли в колонне онемевшие всадники.
«Кто
Четко видна рука летчика — рука приветственно машет. Потом показывает на знак «Т», снова машет.
«Хевиленд» улетает, чтобы уже не вернуться.
Все повеселели, заулыбались. Руки упираются в бока. Люди смотрят в небо без опаски, смеются: «Что нам какой-то там аэроплан-мароплан!»
И едва командир прокричал: «Собирайте свои чалмы! И в путь!» — как вдруг все захохотали. Раздался не добродушный чайханский хохот от шутки аскиячи— острослова, а ревущий, нервный, от которого, казалось, сотрясается горный хребет. Всадники кричали: «Ай, молодец!»
Долго не могли расслышать команды:
— Убрать знак! Собрать чалмы! Вперед марш по двое!
Все так же припекало летнее таджикское солнце, и из-под копыт коней поднималась душная, терпкая, как наждак, пыль. Но никто не обращал на нее внимания. Скомандовав: «Ехать по двое», Баба-Калан сам выехал вперед и вглядывался в белые домишки Туткаула. Он ехал один впереди, чтобы бойцы туткаульского гарнизона могли хорошенько разглядеть его командирскую фуражку с красной звездой, его гимнастерку с голубыми кавалерийскими «разговорами» и петлицами и не принялись палить из всех винтовок и пулеметов по приближающейся делегатской колонне. Кто его знает, как расценил комендант Туткаула всю эту заваруху с пулеметными очередями и не принял ли он делегатов за басмачей?
В Туткауле весь гарнизон из двенадцати бойцов, да половина из них лежит в малярии.
Вскоре навстречу колонне прискакал комендант Туткаула. Он не извинялся, хоть и чувствовал себя неловко. Он даже покрикивал:
— Вы раззявы!.. Под пулемет лезете!
— Сами вы ахмаки! Дураки! — возразил Баба-Калан. — Что, не можете охранение выставить, разобраться что к чему? Наши люди с коней валятся — сутки в седле.
— Что вы перли такой бандой? Мы думали — сам Ибрагимбек! У меня хоть все бойцы желты от малярии, но в боевой готовности номер один. Все за укрытиями, за пулеметами. А тут еще слышим пулемет с неба. Окончательно решили — басмачи.
Председатель Максум поджимал губы, хмурил свои густые брови, но внимательно, даже сочувствующе поглядывал на качавшегося от слабости в седле тут-каульского коменданта. И подлинно он заслуживал жалости. Такой худой, костлявый, видимо, от частых приступов лихорадки.
Комендант был преисполнен ответственности за порученный ему Туткаульский гарнизон. Он знал, что достаточно чуть ослабить бдительность — и случится непоправимое. А то, что и сейчас его бил приступ малярии, подумаешь! Пустяки!
— Инцидент исчерпан, — остановил комиссар спор и переброску упреками.— Поехали в Туткаул, хватит тут топтаться на солнцепеке. Отдохнем у вас в тени. Да и время обедать.
II
Делать
Захириддин Бабур
Слышен скрежет подков о каменистую невидимую тропинку, постоянная команда: «Слезай, хватай коня за хвост!» — подъем, мучительное восхождение на невидимый в темноте крутой перевал, скользящая вниз щебенка и галька...
И вдруг до Наргис, которая присоединилась к колонне в Туткауле, доносятся слова:
«Он бежал во тьме ночи, хоть никакая гончая не гналась за ним. Конь сбросил его на твердую землю, плоть его оторвалась от костей, и душа его со стоном просится из тела...»
Наргис узнает голос Абдукагара-курбаши, которого уже издали видела среди делегатов курултая.
До обстрела делегации с аэроплана он, видимо, держался в стороне, да и теперь не рвался вперед. Попытка его оставаться на левом берегу Вахша или подняться на обрыв по козьей тропе сразу привлекла бы внимание к нему, и он предпочел ждать захода солнца. Ночью он ускакал.
Йигит, сопровождавший его — а это был Али — вернулся и сообщил о гибели курбаши Абдукагара.
Наргис никакой симпатии к Абдукагару не испытывала, и все-таки ее ужаснула гибель человека, которого она знала лично. Но... погиб ли он?
Наргис удивляло, что в колонну делегатов затесались самые неподходящие люди. Помимо Абдукагара-басмача, здесь же шел в Душанбе ее верный поклонник, сын муфтия, Али, связанный с опасным врагом Советской власти Мирзой.
Наргис не знала, порвал ли Мирза с басмаческими главарями. Где они? Что они? Прошло несколько лет со времени падения Матчинского бекства. Многое изменилось. Явные враги Советской власти стали тайными. Неизвестно, что теперь представляет из себя и сам Али. Ужасно жаль, что так темно—• не видно даже ушей коня — и нельзя взглянуть в глаза Али. Он не сумел бы скрыть своих мыслей от Наргис.
Наргис старалась унять дрожь в голосе.
— И этот, ваш хозяин, тоже здесь?
В ответ прозвучало откровенное и наивное:
— Вы спрашиваете про брата нашего Мирзу?.. Конечно, здесь.
— Что же он здесь делает?
И в ответ:
— Он тоже делегат. Едет на курултай.
— От кого же?
— Его избрали в Вальджуане...
— Почему же я не видела Мирзу вчера в Тутка-уле?
— А я увидел вас, о совершенство совершенств! И душу мою наполнил восторг. И я сочинил вот это месневи:
Этот старый-престарый караван-сарай,
наш запыленный мир. Как расцвел бы он,
если Наргис соблаговолила бы
сделаться его привратником! Но разве
мы осмелимся просить ее
коснуться розовым пальчиком
засова ворот этого вертепа?..
Я любовался вами в одеянии всадницы!