Вы меня не знаете
Шрифт:
Худая говорит:
– У меня под номером один тоже космонавт. Номер два – ученый, а номер три – не пилот, потому что я высоты боюсь.
– А космонавт тогда почему? – говорит толстая. – Они же тоже высоко летают.
– Не, – говорит худая. – Не высоко.
Вот что они сделали с этими детьми. Сказали им, что они могут стать кем захотят, но наврали. Все, что они сделали, – дали им новые мечты. Но это все равно только мечты.
Ну и вот. Дети становятся наркоторговцами, но не сами по себе. А наркоторговцы занимаются тем, чем обычно наркоторговцы и занимаются: стреляют в людей. Даже в детей. Вот и живите с этим. Хотя вам не надо. Вы это и так знаете. Вам не особо важно, ведь на вашей улице такого нет. Я вас не виню. Я бы на вашем месте тоже не парился. Я такой же, как и вы. Мне насрать на вас, а вам – на меня. Нормально. Я не пытаюсь сделать так, чтобы вас это парило. Я только
Перерыв: 15:30
5
Так, четвертая улика. Узел сотовой связи. Помните же, эксперт по связи сказал, что мой телефон находился в том же – как он там говорил? – векторе. Короче, в той же пятидесятиметровой зоне, что и погибший, и как раз во время стрельбы. И что пару месяцев назад мой телефон находился в той же зоне покрытия, что и его. В тот день, когда я типа с ним порамсил?
Слушайте, я по вашим лицам вижу, что дело дрянь. И знаете что? Я даже спорить не буду. Дело реально дрянь. Тут я с вами согласен. Правда, я пока не могу рассказать, как так вышло. Мне придется вернуться к этому потом. Если я начну вдаваться в детали сейчас, вы ничего не поймете, потому что сначала нужно объяснить кое-что еще.
Так, номер пять. «Байкал», который полицейские нашли у меня в квартире. И паспорт. И билет в Испанию на мое имя. А, и тридцать штук. Простите, я пытаюсь разобрать, что написал вчера вечером. Да, и еще следы продуктов выстрела у меня на одежде. Так, ага, извините. Номер пять. К этому тоже придется вернуться позже. Простите, я немного нервничаю.
Значит, так, улика номер шесть. Как говорят полицейские, пулю, которая убила пацана, скорее всего, выпустили из моего пистолета. Блин. Об этом тоже пока нет смысла рассказывать. Да и про номер семь – кровь мертвого пацана у меня под ногтями. И про номер восемь – волосы у него в машине.
Ну нет. Давайте без этого, ладно? Без этих вот взглядов в потолок. Я понимаю, как все выглядит со стороны. Понимаю, как это звучит. Тут много всего, но я могу объяснить. Но я просто реально не могу прямо сейчас, потому что вы пока не поймете.
Дайте мне секунду. Я немного потерял мысль.
Отложу на секунду свои записи.
Знаете что, я отчасти думал, что если произнесу свою речь сам, то вы хотя бы немного почувствуете, каково это – быть мной. Что, если ее произнесет мой адвокат, вы, наверно, подумаете: «Ага, можешь заливать сколько хочешь, все равно этот говнюк – убийца». И я, честно говоря, думал, что, если расскажу свою историю сам, вы поймете, какая у меня жизнь. Но объяснять улики вот так, во всеуслышание, реально трудно. Я вроде как знаю, что хочу до вас донести, но не могу это высказать. И что еще хуже – мой адвокат толкнул бы речь что надо. Вы же видели, как он выступает. В этом он мастер, признайте. Ясно, почему адвокатов еще называют сказочниками. Потому что они говорят, как пишут. Но он не сказал бы того, что нужно сказать мне, что нужно услышать вам, а я не могу понять, как это сказать.
Но, может, и нет разницы, потому что как ни расскажи, никто все равно не поймет, что значит быть тобой. О чем ты думаешь, когда просыпаешься. Почему первое, о чем ты думаешь, – это, например, какое-то случайное воспоминание об отце. И как из-за этой случайной мысли ты поступаешь так, а не иначе. Это не объяснить. Но в этих детальках и есть ответ.
Номер пять, номер шесть – эти улики нельзя просто объяснить, пробежавшись по ним по порядку. Вам придется реально заглянуть ко мне под капот и посмотреть, как работают цилиндры. Вам придется сделать то, чего никто не сделал для того мужика с молотком из Южной Африки. Залезть ко мне в голову. Увидеть то, что видел я. Услышать то, что я слышал. Потому что иначе вы не сможете по-настоящему понять то, что я пытаюсь сказать. Это как если бы вы слушали дело об аварии, в которой кто-то погиб. Все, что вы могли бы сделать, – это сказать, что человек погиб из-за машины. Вы не знаете, наехали ли на него специально. Или, может, кончилась тормозная жидкость. Или лопнуло колесо. Вы видите только финал. На это обвинитель и рассчитывает. Он не хочет, чтобы вы разбирались в причинах, потому что тогда все развалится, ведь так? А меня, наоборот, как раз причины и волнуют. Когда я ковыряюсь в двигателе, который не заводится, как я узнаю, смогу ли его починить, если не пойму причину?
Примерно так можно
Кроме пары друзей у меня есть мама, девушка и младшая сестра. Они – самые важные для меня люди.
Мою сестру зовут Блессинг [2] , и это странно, потому что вообще-то она – настоящее проклятие. Да не, я шучу! Она и правда благословение. На каждое мое плохое качество у нее десять хороших. У нас разница всего два года. И только эти два года мы не были вместе. Уже больше двадцати лет она проходит через все, что и я, и помогает мне. Это она сидит рядом с моей мамой. Моя младшая сестра. Это она, если вы заметили, плачет, пока идет весь процесс. Вон она. Если кто-то обижает меня, то обижает и ее. Она не может по-другому. Так уж она устроена.
2
Blessing – благословение (англ.).
Я не хотел, чтобы она была здесь, тем более все время. Но она решает сама за себя, и, что бы я ни говорил, она все равно поступит так, как посчитает нужным. Посмотрите ей в глаза и поймете, что я имею в виду. У нее стальной взгляд. Но там, где вы видите только сталь, я вижу кое-что еще. Я вижу в ней маму. Маму, которая может схватить туфлю и отдубасить тебя, но любить не перестает. Может, каждая мать такая, но уж точно не каждая сестра.
Так что я почти всегда был окружен только женщинами. Я вырос с мамой и Блесс. Отец то появлялся, то пропадал. Это лучшее, что о нем можно сказать. Под кайфом он был норм. Иногда он оставался с нами день, иногда – неделю или около того, но потом всегда уходил. «Я ж перекати-поле, сын. Если буду сидеть на одном месте, со мной точно что-нибудь стрясется».
Но, блин, когда он юзал, это было нечто. Если мама была дома, мы еще могли спастись. Но обычно он приходил, когда она была на работе. Выглядел он просто пиздец как плохо. И лицо у него еще было такое – умоляющее. Дайте мне немного, чтобы перекантоваться. Хотя бы немного, чтобы полегчало. Даже когда мне было десять, а Блесс – восемь, он колотил в дверь и требовал денег. Что это вообще за херня, мы же дети, откуда у нас деньги? А иногда он юзал что-то другое и как будто взрывался.
Однажды на каникулах, когда мне было около пятнадцати, мы с Блесс пылесосили, убирались и все такое перед маминым приходом. Уж поверьте, если мама сказала убраться, а ты не убрался, тебе влетит по первое число. И вот мы спорим, кто будет пылесосить старым уродским пылесосом, который сделали еще в двадцатых, а кто будет просто пыль вытирать, как вдруг раздается звонок.
Это отец. Глаза у него такие красные, будто он побывал в аду, а потом его оттуда выпнули. Отросшая борода с проплешинами того же цвета, что и его грязная шапка, – обе, похоже, несколько дней валялись в грязи. Он что-то бормочет об «очень срочном» деле, и хотя мы знаем, что он под кайфом, все равно впускаем. Это единственное, что остается, иначе он не уйдет, а мы вообще не хотим, чтобы мама пришла домой и увидела, что он обдолбанный валяется на пороге.
Ну так вот, он вламывается в квартиру, едва стоит на ногах. Сбивает все, что попадается ему под руку. Вещи летят направо, налево, во все стороны. Я ни разу не видел его таким. «Папа, что тебе надо?» Никакого ответа, ничего. Ну или ничего, что я могу разобрать. Потом он начинает везде рыться, как будто что-то ищет. Кожаный диван перевернут. Наш здоровый телик летит на пол. Ящики вылетают из кухонных шкафов. Все это время он что-то бубнит себе под нос. «Где эта хрень?» – или что там он думает, что потерял у нас в квартире. «Говори, где она».
Мы пытаемся его успокоить. Блесс говорит, что сделает ему кофе, но он не слушает. Я хожу за ним и то подбираю вещи, которые он разбросал, то помогаю ему подняться. Если бы у нас была камера, эту запись можно было бы загнать телевизионщикам. Без звука сошло бы за комедию.
И тут лязгает замок и открывается дверь. Мама пришла. Что касается мамы. Она чисто типичная нигерийка, и, если вы знакомы с такими, вы знаете, что с рассерженной нигерийской мамой шутки плохи. Она сразу выходит из себя и орет: «А ну, вали отсюда, быстро! Ничтожество. Убирайся!» Но она не оценила ситуацию. Он не такой блаженный, как обычно под кайфом. Он принял что-то другое. И тут он смотрит нее так, будто впервые видит. Таращится минуты две. Потом подходит, запинаясь, так близко к ней, что она, наверное, чувствует, как от него пахнет выпивкой.