Вяземский
Шрифт:
11 мая Вяземский получил четырехнедельный отпуск и уехал в Петербург, где обсуждал, конечно, сложившееся положение дел с друзьями. Вместе с Николаем Тургеневым, графом Михаилом Воронцовым, польским графом Северином Потоцким, князем Александром Меншиковым и генерал-лейтенантом Илларионом Васильчиковым он основал «Общество добрых помещиков» и составил записку императору с просьбой разрешить создание общества для скорейшего решения крестьянского вопроса. «Рабство на теле государства Российского нарост; не закидывая взоров в даль, положим за истину, что нарост этот подлежит срезанию!» — восклицал князь Петр Андреевич… На инициативу правительства надежды нет, крестьянской революции Вяземский, естественно, не желает: «Хотите ли ждать, чтобы бородачи топором разрубили этот узел?.. Рабство — одна революционная стихия, которую имеем в России. Уничтожив его, уничтожим всякие предбудущие замыслы». О страхе его перед «бородачами»
И вот аудиенция в небольшом Каменноостровском дворце: Вяземский представляет государю законченный вариант Уставной грамоты и забирает депеши для Новосильцева. Александр Павлович, как всегда, превосходно выглядит. Он расспрашивает о Кракове, потом говорит о Польше, о Новосильцеве, о пагубном примере бунтующей Европы… Южные народы — итальянцы, испанцы, греки… Горячая кровь… Вечно им нужны какие-то перемены… Ласково улыбаясь, он говорит о том, что доволен деятельностью Вяземского, изучит проект грамоты и привезет в Варшаву свои замечания. Конституция у России непременно будет. Вот только недостаток в деньгах, нужных для такого события, замедляет дело…
Тридцать минут пролетели незаметно. Часы пробили половину пятого. Александр встал, давая понять, что аудиенция окончена. Вяземский почтительно поклонился государю…
Император не лгал, недостаток средств — тоже причина, и важная. Но политические причины — куда важнее.
И важнейшая среди них — страх перед дворянством. Перед его «темной» частью. Был также страх перед крайне левыми, то есть будущими декабристами, но первый страх перевесил.
Был у царя и страх перед европейской революцией — пагубным примером конституционных Испании, Португалии и Королевства Обеих Сицилии.
Был и тайный страх перед «слишком освобожденной» Польшей.
Наконец, важную роль сыграл неустойчивый, мнительный характер Александра I, в глубине души вовсе не считавшего себя реформатором, личные его драмы, тяжкое бремя власти, которое он нес против желания. Все это — важные причины. И даже обилие таких причин — тоже причина.
Но все это было известно в 1820 году только самому Александру. Вяземский и его единомышленники видели в нем политического деятеля, не сдержавшего данное два года назад слово и необъяснимо резко изменившего правительственный курс. И только.
«Злоупотребления режутся на меди, а добрые замыслы пишутся на песке, — писал Вяземский из Петербурга Сергею Тургеневу. — Я здесь недолго прожил, а успел уже увидеть, как разнесло ветром очертания прекрасных предположений. Грустно и гадко! И самые честные люди из видных не что иное, как временщики: по движению сердца благородного бросаются вперед; по привычке трусить — при первом движении августейшего махалы отскакивают назад». Это — о поведении сотоварищей по «Обществу добрых помещиков». Князь понял, что «в обширной спальне России никакие будильники не допускаются».
… 1 сентября 1820 года в соответствии с польской конституцией в Варшаве был открыт Второй сейм. Но повторения праздника двухлетней давности не получилось. Депутаты вели себя строптиво и, кажется, воображали себя государственными деятелями. Закрывая сейм через месяц, Александр I раздраженно сказал, что поставит вопрос о Польше на конгрессе Священного союза в Троппау.
На конгрессе представители России, Пруссии и Австрии обсуждали положение в Европе. Было подписано соглашение о праве вооруженной помощи любой стране в случае попытки переворота, и в феврале 1821 года неаполитанская революция захлебнулась под напором австрийских войск. А из России новая весть: восстал лейб-гвардии Семеновский полк. До конституций ли тут?..
Вяземский за всем этим, разумеется, следит. Его радует самостоятельность депутатов сейма, отклонивших проект закона об уголовном судопроизводстве. В восстании семеновцев он видит крайне важное событие: «Эта русская строка современной истории по мне важнее Гишпанской и Неапольской. Это стих пророка, беременный грядущим»… А поведение императора, который открещивается от насущных российских проблем, предпочитая решать проблемы европейские, становилось Вяземскому все неприятнее. Во время сейма
— Не знаешь ли, что Вяземский имеет против меня? Он все время от меня бегал, так что не удалось сказать ему ни слова.
Вяземский обратился к графу Иоанну Антоновичу Каподистрии — нельзя ли устроиться к нему в свиту, от опостылевшей Варшавы подальше?.. Каподистрия, статс-секретарь по иностранным делам, «почетный гусь Арзамаса», в принципе не был против, но Новосильцев наотрез отказался дать перевод куда бы то ни было. Скука… скука… и ничего нельзя поделать…
Он пишет Александру и Сергею Тургеневым (и отправляет с обыкновенной государственной почтой) письма, в которых усталость и уныние уже начинают чередоваться с язвительностью и принципиально новым для Вяземского чувством, которое вскоре будет названо и в стихах… «Нас морочат — и только; великодушных намерений на дне сердца нет ни на грош. Хоть сто лет он живи, царствование его кончится парадом, и только… У нас ни в чем нет ни совести, ни благопристойности. Мы пятимся в грязь, а рука правительства вбивает нас в грязь… Мы на все смотрим, но ни во что не всматриваемся. Черт знает, чем мы заняты! Нам все как будто недосужно. Поглядишь на нас, подумаешь, что мы думаем думу: ничего не бывало. На нас от рождения нашел убийственный столбняк: ни век Екатерины, со всею уродливостью своею, век, много обещавший, ни 1812 год — ничто не могло нас расшевелить… Правительство не дает ни привета, ни ответа: народ завсегда, пока не взбесится, дремлет…» Он колет глаза едкой правдой, высмеивая царя, который избегает появляться в России, а все силы отдает внешней политике, Священному союзу — лишь бы не «платить по векселям», то есть не вспоминать о данном три года назад обещании. Вяземский со злой издевкой отзывается о польской армии, в которой преподается курс подлости и посрамления человеческого достоинства…
Разумеется, все эти письма читали не только Тургеневы. Читал их и Новосильцев, читал и великий князь Константин Павлович, к которому Вяземский никаких симпатий не питал и на счет которого шутил довольно рискованно (хотя сам Константин одно время чуть ли не искал дружбы Вяземского — угощал обедами, приглашал на парады и смотры)… Письма эти вскрывали буквально по соседству с варшавским домом Вяземского. Он не только догадывался об этом — он этого хотел: «Не поручусь за ненарушимость переписки и предаюсь безмолвно, то есть напротив, гласно, на жертву всяких пакостей. Теперь не время осторожничать. Пусть правда доходит до ушей, только бы не совсем пропадала в пустынном воздухе». Это самоотречение во имя правды уже явно претендует на звание подвига бытия. Вспоминается биография типичного русского правдолюбца, который «истину царям с улыбкой говорит». За примерами ходить далеко не нужно — Державин, Карамзин, Дмитриев… Покойный князь Андрей Иванович… Истинный аристократ не должен молчать при виде злоупотреблений. Вяземский и не молчит. «Смелым Бог владеет, — внушает он Александру Тургеневу. — Я никого и ничего не боюсь. Совесть, вот мое право».
Можно подумать, что он изменил себе, своей программе неудачника. Уныние уступило место негодованию, скука и апатия — желанию высказать правду в лицо. Кажется, князь Петр Андреевич опять, как и в 1818-м, верит в свое высокое призвание. Он выходит на сцену русской истории с приличествующим моменту мрачным челом и произносит пылкие обличительные речи. Кто еще из русских поэтов устраивал себе (пусть и в письменном виде) такой роскошный праздник бесстрашия и духовной самостоятельности?..
Но, в сущности, не изменилось ровно ничего. Это по-прежнему философия «присяжного защитника проигранных тяжб» (отзыв И.Ф. Паскевича о князе П.Б. Козловском, но почему бы не назвать так самого Вяземского?). Он не обольщается. Не считает себя после приватных бесед с императором крупной государственной фигурой, к которой прислушаются и устыдятся. Не ждет никакой реакции на свои обличения, кроме карательной. Понимает, что Уставная грамота, еще не родившись, уже похоронена историческими обстоятельствами, что Варшава из центра русской политической жизни снова стала глухой провинцией… Единственное, что греет его душу, это сознание того, что его филиппики будут услышаны: Новосильцев и великий князь непременно доведут их до сведения императора (да и добрый Александр Тургенев давал читать письма Вяземского императрице Елизавете Алексеевне, и князь не только не возражал — благодарил друга…). Выступая против власти, он знает, что заранее обречен на поражение. Но предпочитает высказаться. Это не юная пушкинская бравада политическими эпиграммами, за которой нет серьезного подтекста. Это поведение независимого человека, которому нечего терять.