Вязниковский самодур
Шрифт:
— Позвольте! Если на вас с топором бросится человек, вы не станете защищаться?
— Стану, но только добрым словом. Я стану говорить с ним и не буду бояться его. Поверьте, нет человека, у которого не было бы добра, хоть крупицы добра, в сердце. Нужно только уметь вызвать его доброе чувство.
— Так вы полагаете, что с князем Гурием Львовичем сможете сладить добром? Кажется, многого, чересчур многого захотели вы.
— Во всяком случае, если он поступает зло, если он идет на насилие, нам не надо подражать ему. Знайте: один человек, действующий добром и во имя добра, сильнее
— Как? Вы не признаете насилия даже ради благой цели?
— У иезуитов лишь цель оправдывает средства, но это правило предосудительно. Хотите вы следовать ему?
— Я хочу освободить Машу. Я вижу, что нет другого средства, как отнять ее насильно.
Прохор Саввич покачал головою.
— Все вы, влюбленные, на один покрой: теряете голову, когда именно нужно вам самообладание. Ну, скажите, пожалуйста, ну, как вы один…
— Я не один, — перебил Гурлов, — нас четверо: вы, я, Чаковнин и Труворов.
— Ну, все равно! Как вы хотите, чтобы мы четверо силой сделали что-нибудь против Каравай-Батынского, у которого в распоряжении целая дворня? Мало того, и право на его стороне, потому что ваша Маша — его крепостная, и он волен держать ее у себя. Теперь и полиция, и власти все на его стороне… и осуждать их нельзя за это: князь может требовать себе поддержки от властей по закону. Они обязаны помочь ему.
— Тогда просто увезти ее потихоньку.
— Это тоже не так просто, как вы думаете. Князь бережет ее и сторожит. Уйти ей отсюда труднее, чем из тюрьмы.
— Ну, так что же тогда? — воскликнул Гурлов. — Тогда ложись и помирай просто, если нет возможности ничего сделать…
В голосе его звучало отчаяние, и он безнадежно опустил голову.
— Ну, вот! — проговорил Прохор Саввич с новою улыбкой. — То мы готовы мир в одиночку завоевать, то руки опускаем. Не сердитесь на меня! Не вы один такой; всякий на вашем месте так же бы безумствовал. Молодость, батюшка, влюбленность!.. Я вам советую теперь пока оставить все эти мысли, а думать вот о чем: завтра или, во всяком случае, на этих днях князь сделает повторение спектакля, и тогда вы опять пойдете причесывать Машу и увидитесь с нею. Ждите этого и думайте об этом.
Лицо Гурлова повеселело, и глаза заблестели.
— Вы думаете, что мы опять увидимся скоро? — спросил он, оживляясь.
— Рассчитываю, что долго ждать не придется. Будьте довольны пока этим.
— Ну, а потом-то что же? На что вы надеетесь?
— А вот посмотрите на это кольцо, — заговорил Прохор Саввич и, сняв с пальца кольцо, изображавшее змею, пожирающую свой хвост, подал его Гурлову, — вот, посмотрите!..
Гурлов взял кольцо и стал рассматривать. Оно было простое железное, но превосходной работы. Два прекрасных рубина были вставлены на месте глаз змеиных.
— Дивная работа! — похвалил Гурлов. — Но зачем вы показываете мне эту вещь?
— А вот сейчас я объясню вам. Змея есть и всегда останется олицетворением зла. Это есть та сила, которая противна добру, как тень — свету, и, как тень делает заметным свет, так эта сила делает заметным добро. Вот назначение этой
XXVI
В то время, когда Прохор Саввич успокаивал своими речами волновавшегося Гурлова, Чаковнин и Труворов тоже разговаривали, вернувшись в свою комнату после ужина из большого дома.
Чаковнин дымил своей трубочкой, полакомиться которой не пришлось ему почти в течение всего дня, так как курить на людях при большом собрании считалось неприличным. Труворов пыхтел и отдувался, сидя на своей кровати, расстегнув камзол и распахнув свой великолепно расшитый кафтан, который ему лень еще было стащить с себя. Он, как пришел, расстегнул все пуговицы, которые можно было расстегнуть, и сел в изнеможении, не имея сил продолжать раздевание. Ему хотелось сделать передышку и отдохнуть. Он слишком много покушал за ужином.
— А хороша штучка! — проговорил Чаковнин, вспоминая о Маше.
Труворов только засопел носом.
— То есть, забодай меня нечистый, — хороша штучка! — повторил Чаковнин. — Счастье этому Гурлову.
— Ну, какое там счастье, ну, что там! — протянул Никита Игнатьевич.
— Верно изволили заметить, — сейчас же согласился Чаковнин, — счастье его, что нашел себе такую кралю, а несчастье — что соединиться с нею не может. Ну, так ведь в этом надо помочь молодцу. На то я и обещал ему. Знаете, надо обсудить.
— Ну, что там!.. — начал Никита Игнатьевич, но недоговорил, засопел и запыхтел: ему было жарко.
— Позвольте! Вы, значит, полагаете действовать, не рассуждая?
— Ну, что там действовать!..
— Нет, Никита Игнатьевич, — заговорил Чаковнин, — это я уж понять не могу! Вы обретите словеса для более подробного объяснения. Какая мысль щекочет мозги ваши?
Чаковнин был в несколько игривом настроении вследствие выпитого вина за ужином, во время которого он свернул ни с того, ни с сего серебряную тарелку в трубку. «Ну и сила!» — сказали гости, видевшие это.
Теперь он чувствовал особенный прилив в себе силы и желал приложить ее.
— Нет, вы объясните, Никита Игнатьевич, словесами удобопонятными, что значит ваше мычание? — настаивал он.
Труворов покачал головою.
— Ну, что там словеса!.. Какие там словеса!.. Не в словесах, того…
— Понимаю, — подхватил Чаковнин, — вы хотите выразить, что не в словесах дело. Ну, так давайте действовать, я вам и предлагаю действовать…
Никита Игнатьевич повертел пальцами в воздухе, пощелкал ими и произнес: