Вязниковский самодур
Шрифт:
— Ну, что там!.. Того… какой там действовать… надо… — и опять пощелкал.
— Понимаю, — сообразил Чаковнин, — вы-мудрец, Никита Игнаьтьевич, Соломон, можно сказать: не тратите слов даром, но изъясняетесь лучше Демосфена!.. Насколько могу уразуметь, пантомима ваша обозначает, что нужны деньги для этого дела… Совершенно верно изволили сообразить, совершенно верно!.. Только у меня их нет, Никита Игнатьевич. А у вас?
У Труворова лицо омрачилось.
— Какой там! Ну, что у меня деньги!
— Значит, и у вас нет… У Гурлова, наверно, тоже… А занять не у кого?
— Какой
— Правильно. Занять — все равно отдавать нужно…
— Ну, какой там отдавать!.. — вдруг с живостью произнес Труворов.
Он не имел привычки платить долги и сам не спрашивал их с тех, которые ему были должны. А ему должны были гораздо больше того, что сам он был должен.
В комнате водворилось долгое молчание.
— Да-а! Без денег тут ничего не поделаешь, — проговорил Чаковнин, — а где их достанешь? Самому не сделать, а если и сделаешь, все равно никуда не будут годиться — фальшивые. Ах, чтоб тебя — экая штука подлая выходит! В самом деле, сидеть так, сложа руки, когда не терпится… Слушайте, Никита Игнатьевич! Вы — умная голова, неужели вы ничего придумать не можете?
— Ну, что там не можете! — спокойно протянул Труворов.
Чаковнин видел, что Никиту Игнатьевича осенила уже блестящая мысль.
— Родной, благодетель, — заговорил он, — не томите! Выкладывайте скорее, что вы придумали!
— Да что там придумали! — ответил Труворов, стаскивая с себя кафтан и подавая его Чаковнину.
— Как, — воскликнул тот, — вы жертвуете этот кафтан на пользу Гурлова? Так ли я понял вас?
— Ну, что там кафтан!.. Ну, какой там кафтан… Все равно кафтан…
— Никита Игнатьевич, да ведь вы — благодетель рода человеческого!
— Ну, какой там благодетель!.. — даже с неудовольствием произнес Труворов и стал укладываться спать.
XXVII
Как ни были разумны и утешительны доводы Прохора Саввича, Гурлова они утешили ровно до тех пор, пока он, простившись со своим утешителем, не лег и не очутился таким образом снова один со своими мыслями. Тотчас благоразумные советы доброго старика перестали казаться утешительными, и он должен был признаться себе, что не может ждать, что это сверх сил его.
Надежда была у него на помощь Чаковнина. Может быть, тот с Труворовым придумал что-нибудь такое, что одобрит и Прохор Саввич.
Странный этот старик — Прохор Саввич. Кто он такой? Он говорит, что есть у него титул… Отчего же он скрывает?
А должно быть, и он любил в свое время, потому что он понимает, он все понимает.
«Любил!» — хорошее это слово. И какое счастье — любить и быть любимым!.. Так вот зажмуришься, и, словно тебя на крыльях подхватило и унесло, — легкость чувствуешь непомерную… А она? Она — прелесть, она — счастье!.. Господи, если бы увидеть ее сейчас!.. Неужели будет время, что они не станут расставаться никогда?.. Конечно, если судьба соединит их, они больше уже не расстанутся… Но соединит ли их судьба?
Гурлову так хотелось, чтобы это случилось, что он верил, что это будет. Он не мог бы дожить до завтрашнего дня, если бы не верил этому.
А до завтрашнего дня приходилось прожить бесконечно длинную ночь. Спать
И долго ворочался Гурлов на узкой и жесткой постели, которую устроил ему Прохор Саввич в своей каморке.
Но молодость и усталость взяли свое, Сергей Алексеевич заснул под утро тяжелым и крепким сном без сновидений.
Наутро разбудил его Прохор Саввич.
Они выпили сбитню с ситником, и Гурлов отправился во флигель по поручению Прохора Саввича, который исправлял парик одному из гостей. Гурлов понес этот парик во флигель, а потом зашел в комнату, где жили Чаковнин и Труворов.
— Ну, господин мой добрый, — встретил его Чаковнин, — главное у нас есть — средства.
— Какие средства? — переспросил Гурлов.
— Деньги, вот они! Никита Игнатьевич пожертвовал нам свой великолепный кафтан, — и Чаковнин показал на лежавший на стуле кафтан Труворова. — Ежели мы продадим его, то хватит и попу заплатить, и там какие расходы нужны будут, на все хватит.
Гурлов поглядел с благодарностью на Труворова и проговорил только:
— Спасибо вам!
Труворов махнул рукою. Он брился пред зеркалом и, казалось, был очень увлечен этим занятием, чтобы не обрезаться.
— Ну, что ж? Вчера виделись? — спросил Чаковнин, знавший о том, что вчера Гурлов должен был причесывать Машу.
— Виделись, — с улыбкой счастья ответил Гурлов.
— Это вы ее причесали так без пудры?
— Нет! Это Прохор Саввич. Это случайно вышло. Мы не поспели.
— Случайно, да хорошо. Ну, вот что, государь мой! Теперь я так намереваюсь поступить: следующий раз, как вы пойдете причесывать ее, вы ее как-нибудь, хотя переодетой, выведите на двор, где обыкновенно стоят кареты, а я уж там буду ждать вас с экипажем, на тройке, все готово будет… Прямо и отвезем вам под венец. Свидетелями венчания буду я, да вот Никита Игнатьевич. Никита Игнатьевич, вы согласны на это, одобряете?
— Мм… мм… — промычал Труворов, подложивший язык под щеку, чтобы выпятить ее.
Гурлов вопросительно посмотрел на Чаковнина.
— Это он одобряет, значит! — успокоительно произнес тот. — А обвенчаетесь — прямо в Петербург. Там, в случае чего, похлопочем… У вас родственники есть где-нибудь?
— Нигде нет.
— Ну, ничего, свет не без добрых людей.
— А вот Прохор Саввич советует подождать, — сказал с усмешкой Гурлов, когда упомянули про добрых людей.
— Странный это человек! — проговорил Чаковнин. — Вчера я подивился на него за ужином…
— А что? — спросил Гурлов.
— Да, вот… — и Чаковнин рассказал о вчерашнем происшествии с кубком.
XXVIII
Князь Гурий Львович проснулся и встал в отвратительном состоянии духа. Разбитый кубок не давал ему покоя. Все было бы хорошо, кабы не этот разбитый кубок!.. И князь с утра искал, к кому бы придраться, и первым пострадал лакей, подавший ему кофе: он был «отослан на конюшню» за то, что чашка криво стояла на подносе.
Каравай-Батынский вплоть до завтрака провел время у себя.