Выбираю таран
Шрифт:
— Кама-7, где вы? Почему бросили меня? Я в районе Ура-Губы. Высота три семьсот.
— Атаковал «мессера», — бодро объясняю я, ожидая похвалы и скромно умолчав, что фашистский самолет сбит.
— Так не воюют! — слышу голос Сафонова по радиосвязи.
Неужели это ко мне? От волнения я промазал при посадке и приземлился метров на сто дальше».
— Один в воздухе не воин, — отчитывал Сорокина прославленный летчик Сафонов. — Боевая единица в воздухе — двое. Запомните это. За то, что сбили самолет противника, выношу благодарность. А за то, что нарушили устав и бросили в бою командира, — пять суток
Повторив ошибку Сорокина, в те дни погибли три советских летчика. Об этой беде с ужасом узнал от дежурных на «губе» Захар и поклялся вернуть себе уважение Сафонова.
Борис Феоктистович Сафонов. Это имя стало известно врагам в первые же дни войны. Самые опытные фашистские асы боялись встречи с ним: его И-16 был неуязвим для них, пули и снаряды летели всегда мимо. Уже в июле на счету Бориса Сафонова было десять сбитых самолетов врага, а в первые дни августа, уже на глазах Захара Сорокина, он уничтожил еще пять.
В полку выработался даже особый, сафоновский стиль боя, девиз которого — нападать! В каждом бою Сафонов держал инициативу в своих руках от начала и до конца, а бил врага всегда наверняка, в упор, с короткой дистанции в 180–120 и менее метров. Кроме того, могучее здоровье Сафонова позволяло выдерживать предельные перегрузки при фигурах высшего пилотажа, оттого, искусно маневрируя, уходил он от прицельного огня врага.
Известный в истории советской авиации бой семерки советских истребителей против 52 вражеских самолетов прошел под командованием Сафонова. Тогда полсотни «юнкерсов», решив по атакам наших ястребков, то выныривающих из облаков, то исчезающих в них, что советских машин десятки, побросали бомбы куда попало, а в эфире неслось на немецком: «Спасайтесь! Мы окружены!»
За первые три месяца войны капитан Сорокин сбил шесть фашистских самолетов.
В сумеречный день 25 октября он уходит в боевой вылет вместе с другом, летчиком-черноморцем Дмитрием Соколовым: служба наблюдения известила, что к Мурманску идут четыре двухмоторных Ме-110 — истребителей-бомбардировщиков, несущих по 300–400 килограммов бомб. Нельзя дать им прорваться к Мурманску!
«С высоты я пошел на ведущий самолет, вот он в рамке оптического прицела, — рассказывал Захар Артемьевич. — Нажимаю на гашетку и даю длинную очередь… Один есть! Кажется, остальные растерялись. Мгновенно я рванул самолет влево и пристроился ко второму «мессеру». За третьим погнался Соколов. Даю короткую очередь… патронов больше нет? Или пулемет заело? И вдруг — тупая боль в правом бедре. Ранен?! Но это — потом. Сейчас главное — как быть дальше. Я безоружен. Значит, таран? Погибну, но не дам им уйти! Я пошел наперерез «мессеру», целясь винтом в его двухкилевой хвост… Резкий толчок — какая-то сила выталкивает меня из кабины, но выдержали привязные ремни.
Фашист камнем несется вниз, но и мой МиГ-3 поврежден, срывается в штопор. С трудом вывожу его из стремительного падения, быстро бежит навстречу земля. Сопки, крутые скалы, куда же посадить самолет? Вот на то замерзшее озерцо в ущелье? Я выключил зажигание и перекрыл краны бензобаков, чтобы предупредить пожар в самолете от толчка. Потом подумал, что нужно сдвинуть очки на лоб и упереться свободной левой рукой в передний край кабины.
…В небе рокот мотора. Это Дмитрий Соколов кружится, кружится над ним, качает крыльями, ободряя, и улетает за сопки. Когда-то прилетит теперь помощь? Одет Захар тепло — меховые унты, комбинезон на меху, шерстяное белье и свитер, — пожалуй, выдержать холод ему, сибиряку, удастся.
Сорокин освобождается от парашюта, открывает стеклянный колпак машины. Но что это? На него с хриплым лаем несется огромный… волк? Захар захлопывает колпак и тут же видит через стекло оскаленную пасть и медную бляху на ошейнике. Немецкая овчарка! Откуда? Значит, близок враг! Он приоткрывает колпак и стреляет в мгновенно бросившуюся на него овчарку.
Теперь можно и осмотреться. Черт возьми! Метрах в двухстах от «мига» — двухмоторный Ме-110 с крестами и свастикой… Тот, подбитый тараном. Значит, овчарка с самолета. Пижонят фашисты — возят собак на борту.
К Сорокину, вылезшему из машины, проваливаясь в снегу, бежит фашистский летчик с пистолетом в руке. Сорокин стреляет, и тот, схватившись за живот, падает. И тут Сорокин видит второго. Он крадется, прячась за валунами, но, увидев, что обнаружен, открывает пальбу.
Сорокин выстрелил, но пистолет дал осечку, а гитлеровец в этот момент прыгнул на него с ножом, рассек лицо и повалил навзничь. Лицо врага в рыжей щетине склонилось над ним, цепкие руки подбирались к горлу.
Как помогла Захару в этот миг сибирская богатырская закваска и сила кузнеца!
Тишина какая… Звенящая. Он прислонился к самолету, снял шлемофон — жарко. Что теперь делать? Надо идти! Только подкрепиться бы сперва. Но квадратик шоколада «Мокко» вызвал страшную боль: зубы еле держались в деснах от удара фашиста. И он зашагал через сопки, увязая в снегу…
Он брел шесть суток…
Много раз слышал гул самолетов — его искали, но как в этой полярной тьме увидеть точку на снегу? Он проваливался под лед и брел, заледенелый, голодный, дальше. Он не раз в эти бесконечные шесть дней вспоминал ободряющие слова отца: «Ты же сибиряк!»
На седьмые сутки, когда он медленно, кое-где ползком, забрался, наверное, на тысячную сопку, — увидел море, катер и избушку на берегу.
— Стой, кто идет? — окликнул часовой.
— Летчик Сорокин… — тихо ответил он и упал, потеряв сознание…
Очнулся в госпитале города Полярного, где его тут же навестили однополчане. Здесь впервые услышал от врача:
— Делать нечего, Сорокин, третья степень обморожения ног. Сейчас отрежем только ступни, через неделю придется отнимать выше колен.
Девять месяцев продолжалось лечение, ему сделали удачные протезы, и он не сразу, но научился на них ходить. Боль, поначалу острая, нестерпимая, притуплялась, он ее почти не замечал. Но военная врачебная комиссия предложила демобилизацию. Сорокин так яростно возражал, часто повторяя: «Ведь я летчик! Летчик!» — что медики решили признать годным… к нестроевой службе в тылу и откомандировали в резерв — в морской экипаж в Москву.
А в Москве — Наркомат военно-морского флота, и Захар Артемьевич стал писать туда рапорты с просьбой вернуть его в морскую авиацию. Последний, принесший удачу, относил сам дежурному офицеру: рапорт этот дошел до адмирала Н. Г. Кузнецова.