Выбор Донбасса
Шрифт:
В надежде на то, что, омыты кровями,
застынем у нами же вырытой ямы,
куда полегли превеликие тьмы,
и ляжем вот-вот неубитые мы.
Вина
Приходила нянечка,
лоб отёрла — взмок,
из кармана — пряничек:
угостись, сынок…
Ох, похож на Лёнечку,
Ну, почти точь-в-точь, —
и, всплакнув тихонечко,
уходила в ночь.
Чуял я всегдашнюю
боль в её груди,
и
ран не бередил.
Без того огромнейшей
полон был виной,
матери напомнивший
Лёнечку её…
Госпитальное
простыни серы как день за окном
тусклы плафоны в палате
то что осталось уже не равно
бывшему что невозвратно
бывшему сплывшему темной водой
в дальние дальние дали
чай госпитальный чуть теплый спитой
это детали
это не самое важное здесь
здесь вообще всё неважно
тычется в окна туманная взвесь
мордою серой и влажной
и неотвязна как будто лишай
мокнущий выцветшей кровью
тычется тычется словно спеша
стать к изголовью
Трубач
Я сдуваю с губы
след сигнальной трубы,
штучный след, штучный,
медно-мундштучный...
Всё, отпела труба,
нынче дело — труба...
Дело, вот дело,
в небо взлетела
не ракета — судьба,
налетай, ястреба,
рви на клочья, трепи,
разноси по степи...
Богово — Богу,
прах — по дорогам,
разбросай там и здесь...
Был трубач —
вышел весь...
А война, горяча,
найдет другого
трубача...
Стране
Если бы тело
твоё живое
кромсали
и рвали на части,
ужас бы миру
небо застил,
мир был бы
в ужасе, видя такое,
видя,
как в смертном оскале
таешь, тонешь
в небытии…
И только собственные
выродки твои
этому бы
рукоплескали…
Вразуми
Господи, вразуми меня
на исходе дня,
хотя бы на исходе
моих строк и мелодий,
таких нелепых,
что нет для них
ни окопов,
ни землянок штабных,
ни простора,
ни темного угла,
ни парусов,
ни худого весла —
только голос мой,
что тих и слаб…
Анна Вечкасова (Краснодон)
* * *
Открой,
Услышь меня! Я же Твой раб
По Образу создан, но слаб.
А слабого трогать нельзя.
Как хочется жить и любить!
Да в небе летит самолет.
Гадаю — в кого попадет?
С тоской понимаю — бомбить...
И взрыв отдается в ногах!
Молю, просмотри на меня!
В осколках и смерче огня,
О, Господи, Яхве, Аллах!
* * *
Грохот! Страшный, дикий, злой!
Вспышки, блики, чей-то вой!
Навзничь, на пол! тру глаза —
Август, ночь... идет гроза...
* * *
До боли сжимаю руки.
В окно проревел раскат.
Сканирую кожей звуки:
гроза, «ураганы», «град»?...
И вновь задрожали стены.
Диспетчер дает добро.
Летим, не включив сирены,
там — раненная в бедро.
Она родилась в рубашке.
Везем её через дым
с бессменным шофером Сашкой,
что стал мне почти родным.
* * *
Возможно, забуду не скоро я:
смертельной объят пеленой
мой город. Осталась «скорая»
у края передовой.
В застывшем безводном мареве
работали за троих.
Смотрели ночами в зарево,
не ведая: кто и чьих…
Последние силы изношены
И думали — смерть обойдет.
Убитый. И ранена. Брошены?
Кто помнит — меня поймет
* * *
Где ты, стая моя, стая белая,
моя дерзкая, гордая, смелая,
где следы твои, верстами меряны,
неужели навеки потеряны.
Голоса, будто струны звенящие,
за игривой луной уводящие —
все бежали на зов оголтелые
по весенней земле волки белые…
Людмила Гонтарева (Краснодон)
* * *
Ветер рвет провода,
с крыш летит черепица,
и скрывает вода
наших улиц границы.
Над степным городком
собирается лихо.
В зазеркалье окон
напряженно и тихо.
Надвигается сушь,