Выбор Донбасса
Шрифт:
— Борщ остынет, — насмешливо и довольно напоминает Она. — И дырку на мне не протри.
20
Мне уже ничего не остаётся, как пересматривать на телефоне и компе её фотографии. Вот Она в розовой кофте и светло-голубых джинсах. Мягкая кофта, из мохера или лебяжьего пуха, приподнялась и обнажила её упругий живот. Её плодородное лоно, не тронутое ещё осколками.
Моя рука привычно скользит вниз, под пояс её голубых джинсов. Она надувает живот и вопросительно смотрит на меня. Я делаю обиженное лицо и моргаю веками, словно собираюсь заплакать. Она осуждающе качает головой. Я продолжаю кривить губы, хмыкать носом и умолять взглядом. Она, бросив взгляд по сторонам, сдувает живот и пропускает мою руку внутрь. Мать, вернувшая балованному ребёнку любимую игрушку.
Ей нравились мои
21
Какие они забавные и нежные — эти маленькие девочки. С тоненькими чистыми пальчиками, серебряными голосочками, доверчиво журчащими рядом с тобой над пупсиком, которого они с заботливой взрослостью кормят и укладывают спать. Их маленький, беззащитный мирок похож на шар одуванчика, по которому гусеницами проехала Украина, раздавив, смешав с грязью детские тела. Я смотрю на её лицо, на последней фотографии, такое наивное и печальное, и осознаю, что больше её фотографий уже не будет. Как не будет для неё жизни, школы... новых платьев, подруг, друзей... Не будет бесконечной череды мигов, из которых складывается жизнь, струящаяся, отведённый ей срок. У неё украли шестьдесят лет жизни. Срезали свежую, зелёную веточку, которая расцвела бы чем-нибудь удивительным... За её последним фото будут три дня детской жизни под обстрелами, которых она, на удивление, не боялась... и ужас последних секунд, о боли которых можно только догадываться по оторванной руке и размозжённому лицу... Пусть бы она рассказала о своей боли, об ужасе последних минут тем, кто её убил... тем, кто считает убийство детей допустимой политикой... Каждую ночь пусть бы шептала им на ухо о боли и ужасе детей Донбасса, плакала бы...
Пусть бы голоса убиенных детей Донбасса звучали везде, где появятся эти украинские и американские твари...
Я любил её дочь не только потому, что она пахла как мама и давала мне возможность подсматривать за её «любимым мамульчиком» в детстве. Я любил её (пусть это звучит банально), как произведение искусства, которое лепится, творится само по себе, по неведомым мне законам. Я мог стать соавтором выдающегося творения. Я любовался им, старался за ним ухаживать. Кормить, поливать и защищать от непогоды. И я не уберёг её! Как не уберёг и ту, которая родилась бы от слияния наших тел, наших жизней. Она любила говорить о своей сестричке, о том, как она будет её кормить, купать, одевать. Она хотела играть с живой куклой, а я хотел увидеть девочку, похожую на её маму, с примесью чего-то моего. Мои голубые с прозеленью глаза и её постоянно припухшие, резко очерченные губы так и не сошлись на незнакомом, но уже родном для меня лице. На лице, которое зрело в глубине её тела. Как это удивительно и непостижимо! Если есть божественное в этом мире, то оно именно в этом... Я не могу понять, как из процесса, после которого чувствуешь себя испачканным и идёшь мыться, к которому не прикладываешь ни сил, ни ума, ни вдохновения, получается чудо. И получается оно даже вопреки нашим желаниям и стремлениям.
Они же эту божественную лабораторию разорвали зазубренным, обгоревшим металлом... Не случайно, не по несчастному случаю, а умышленно. Разорвали — во имя Украины... будь она трижды проклята!
22
На кладбище влезли в голову стихи Блока, и я уже не могу от них отвязаться:
Была ты всех ярче, нежней и прелестней,
Не зови же меня, не зови!
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как те невозвратные дни...
Что было любимо — всё мимо, мимо,
Впереди — неизвестность пути...
Благословенно, неизгладимо,
Невозвратимо... прости!
Верность её, меня не волновала после того, как мы стали жить вместе. Когда Она жила сама, я её ревновал. Она дразнила меня и наслаждалась этим. Я с ума сходил, готов был спать под её дверью, только бы никого не пустить к ней. Но потом в верности её я был настолько уверен, что подсознание моё заменило «верность» на «нежность». Нежность её мне памятна. Я купался в ней. Она относилась ко мне бережнее матери. Пылинки с меня сдувала.
У Блока — «кляни», а у меня — «зови». Неужели я боюсь, что Она позовёт меня? Боюсь умереть? Но я бы хотел с нею встретиться!
Прости, любимая, что я не уберёг тебя и наших с тобой детей...
23
Сотни, тысячи раз я, как сказочный богатырь, возвращался к камню на распутье дорог и пытался выбрать для нас дорогу жизни. Но, сколько не думал, не гадал, а вынужден был поворачивать направо, на дорогу правды, с надеждой выжить на ней и уцелеть. Налево — дорогой неправды и богатства — или прямо — дорогой жизни и беспамятства — ни Она, ни я идти не могли. Мы хотели бы пойти прямо и, позабыв себя, отказаться от родного языка, от русской культуры, признать, что прошлое наше, и сами мы — ошибка природы и прочее, то есть, выбрать духовную смерть вместо физической. Но нас так не воспитывали. И деньги для нас были не главное. Если бы ей или мне бросили миллион и сказали: «Слышь, ты, мать-перемать, подбери и отнеси», то Она бы обиделась, а я бы набил морду. Ни её, ни меня не приучили унижаться и врать ради денег и карьеры. Социальных навыков, необходимых для успешного продвижения по социальной лестнице, которые дети начальников получают в детстве, нам не привили. Папы-шахтёры не научили нас льстить, унижаться, предавать, пресмыкаться ради денег и карьерного роста. Они сами этого не умели. Шахтные посёлки вырастили нас прямолинейными, выносливыми и упрямыми.
К Донецку мы относились как к своей квартире. Попытка соседей переставить мебель в нашей квартире воспринялась бы нами как беспредел. Я видел, каким огнём загорались её глаза при одном упоминании о том, что кто-то из Львова или Киева приедет в Донецк и разобьёт памятник или переименует улицу. Она не понимала жителей Одессы, допустивших сожжение одесситов в Доме профсоюзов заезжими бандерлогами. Она гордилась тем, что в Донецке такое невозможно. Радовалась многолюдным митингам и демонстрациям, на которых с удовольствием встречала друзей и знакомых. Гуляя по площади Ленина, жертвовала деньги на ополчение Донбасса, на помощь Славянску. Деньги в картонные коробки, стеклянные банки бросала дочь, которой нравилось отдавать деньги «детям Славянска».
Она говорила, что на Украине группа предателей, на деньги олигархов, при поддержке западных политиков, свергла законного избранного президента, узурпировала власть и с помощью государственной машины и армии уничтожает электорат свергнутого президента, изгоняет Русский мир, заменяя его холопски-европейским. Считала, что русским Донбасса надо упереться и натянуть на себя скукожившееся, после распада СССР, одеяло русской государственности. Хотела вернуться в границы Русского мира, Русской культуры, Русского языка. Радовалась росту ополчения, нашим военным успехам. Гордилась соседями, ушедшими воевать. Рыдала на их похоронах. Как освободителей ждала российские войска. Надеялась на них. Верила, что Россия «не даст в обиду русских». Обклеила дом символикой России, ДНР и Новороссии. Верила, что в новой стране криминальные авторитеты, ставшие украинскими олигархами, будут отстранены от денег и власти. Переживала, читая сообщения о том, что «Россия нас предаёт», «сливает»...
Её российские олигархи, подельники украинских и мировых, действительно слили. Позволили криминально-олигархической Украине убить вместе с дочерьми...
* * *
3.12.2014 года. 14.30. Сообщение Главы администрации Куйбышевского и Киевского районов Донецка.
«В первую половину дня шёл обстрел шахт Бутовка и Засядько. Налёту подверглись 8 улиц частного сектора. Полностью разрушены 14 домов. Погибло 16 человек, их них 5 детей. Ранено 26».
* * *
5.12.2014 года хорошо одетый и накормленный Россией чиновник, переживающий из-за мозоли на своей левой ноге, на пресс-конференции в Базеле сказал о Донбассе, что «кому-то выгодно, чтобы этот гнойник не зарубцовывался».
Украинские СМИ радостно растиражировали бранное наименование Донбасса, данное человеком, которого Русский мир поит и кормит для защиты своих интересов.
* * *
13.12.2014 года. Российские и украинские СМИ сообщили о том, что в донецком аэропорту ополченцы предоставили украинской армии гуманитарный коридор для ротации и подвоза продуктов. Силовик Купол пожал руку ополченцу Мотороле. Ополченец Гиви поддержал Моторолу.