Вычисление Бога
Шрифт:
— Холлус, — повторил я. — Я знаю: твоя раса куда более технически продвинута, чем моя.
Он не шевелился.
— И, — продолжил я, — вы должнызнать такое, чего мы не знаем.
— Это так.
— Я… ты же помнишь мою жену, Сюзан. И ты видел Рики.
Стебельковые глаза легонько соприкоснулись:
— У тебя приятная семья, — произнёс он.
— Я… я не хочу оставлять их, Холлус. Не хочу, чтобы Рики рос без отца. Не хочу, чтобы Сюзан осталась одна.
— Это достойно сожаления, — согласился форхильнорец.
—
— Мне очень жаль, Том. Правда, жаль. Но, как я сказала твоему сыну, у нас нет ничего.
— Ладно, — сказал я. — Хорошо. Послушай, я знаю, как обстоят дела. У вас действует какая-то директива о невмешательстве, верно? Вам не дозволяется вмешиваться в происходящее на Земле. Я это понимаю, но…
— По правде говоря, такой директивы нет, — сказал Холлус. — Мы бы помогли, будь это в наших силах.
— Но вы же обязанызнать, как лечить рак. Учитывая, сколько всего вам известно о ДНК и о том, как работает жизнь — вы не можете не знать такой простой вещи, как вылечить рак.
— Мы тоже подвержены раку, мы с тобой это обсуждали.
— А вриды? Как насчёт вридов?
— И они тоже. Рак, он… неотъемлемая часть жизни.
— Пожалуйста, — взмолился я. — Пожалуйста!
— Я ничего не могу сделать.
— Ты должен, — сказал я. Мой голос зазвучал иначе, стал скрипучим; я ненавидел его звучание, но был не в силах замолчать. — Ты должен!
— Мне правдажаль, — сказал инопланетянин.
И внезапно я понял, что кричу, а слова эхом отдаются среди стеклянных стендов:
— Чёрт бы тебя побрал, Холлус! Будь оно проклято. Я бы тебе точно помог! Так почему ты отказываешь мне?
Холлус ничего не отвечал.
— У меня жена. И сын.
Двойной голос форхильнорца подтвердил, что он слушает:
— «Я» «знаю».
— Так помоги же мне, чёрт тебя побери! Помоги!Я не хочу умирать.
— Я тоже не хочу, чтобы ты умер, — ответил Холлус. — Ты мой друг.
— Никакой ты не друг! — заорал я. — Будь ты моим другом, ты бы помог.
Я в любой момент ждал отключения голографической проекции, был готов к тому, что Холлус исчезнет, оставляя меня наедине с древними мёртвыми останками кембрийского взрыва. Но форхильнорец оставался рядом, терпеливо выжидая, а я плакал, окончательно утратив самообладание.
В этот день Холлус исчез где-то в 16:20, но я остался в кабинете и работал допоздна. Мне было до невозможности стыдно за утреннюю выходку, она была отвратительной.
Конец был близок; я знал это уже несколько месяцев назад.
Почему я не мог быть храбрее? Почему оказался не в силах встретить его с достоинством?
Настало время завершать свои дела, я это знал.
Мы с Гордоном Смоллом не разговаривали тридцать лет. В детстве мы жили в Скарборо на одной улице и были не разлей вода, но сильно рассорились в университете. Он чувствовал, что я поступил с ним отвратительно; я чувствовал, что это он поступил со мной отвратительно. В первые лет десять после этой ссоры я, по-моему,
Разумеется, в моей жизни накопилось множество других незаконченных дел — самые разные взаимоотношения, некоторым из которых стоило поставить точку, а другие было необходимо наладить. Я знал, что до некоторых из них руки так никогда и не дойдут.
Вот, например, была Николь — девочка, которую я подвёл в вечер школьного бала. У меня так и не вышло рассказать ей, что случилось — что отец напился и спустил мать с лестницы, и что я провёл ночь рядом с ней в «скором» отделении больницы Скарборо. Разве можно было рассказать об этом Николь? Задним числом, конечно, пришло понимание — наверное, следовало просто сказать ей, что мама упала, что мне пришлось ехать с ней в больницу… но Николь была моей девушкой, и она могла решить навестить мою мать. А потому я солгал — сказал, что у меня были неполадки с машиной, и меня поймали на этой лжи, и я так и не получил шанса поведать Николь о том, что случилось на самом деле.
Ещё был Бьёрн Амундсен, который занял у меня сотню долларов в университете, да так их и не вернул. Я знал, что он беден, знал, что ему отказали в стипендии. Он нуждался в этой сотне гораздо больше меня; если уж на то пошло, он всегдануждался в деньгах куда больше меня. И он так и не смог их вернуть. По глупости я однажды отпустил беззлобный комментарий о том, что он — рискованная инвестиция. В ответ Бьёрн предпочёл меня избегать, чем признаться, что не может вернуть долг. Мне всегда казалось, что дружба бесценна, но в этом случае оказалось, что цена у неё есть, и это жалкая сотня баксов. Я бы очень хотел извиниться перед Бьёрном, но понятия не имел, что с ним стало.
Можно вспомнить и Пола Курусу, с которым мы учились в старших классах. Его я в приступе злости как-то раз обозвал расистским прозвищем — единственный раз в моей жизни. Он посмотрел на меня с такой болью; конечно, ему приходилось слышать такое и от остальных, но предполагалось, что мы с ним друзья. Понятия не имею, что на меня нашло, и я всегда хотел высказать ему, как мне было жаль. Но разве можно заговорить об этом три десятка лет спустя?
Но Гордон Смолл — с ним я был просто обязан поговорить. Я не мог, просто не мог уйти в могилу, так и не разобравшись с этим. Гордон переехал в Бостон в начале 1980-х. Я позвонил в справочную. В Бостоне числились трое Гордонов Смоллов, но лишь у одного из них в инициалах стояла средняя Ф. Вторым именем Гордона как раз было «Филипп», вспомнил я.
Я бегло записал номер, набрал девятку для выхода на город, набрал личный код для дальних звонков, затем номер Гордона.
— Алло? — ответила девочка.
— Алло, — сказал я. — Могу я поговорить с Гордоном Смоллом?
— Сейчас, — сказала она, и крикнула куда-то: — Дедушка!
Дедушка. Он уже дедушка — в пятьдесят четыре. Просто уму непостижимо, сколько времени прошло. Я был готов повесить трубку, когда из неё донёсся голос: