Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
Я во второй раз уходил на войну.
Накануне отъезда в интернате был роскошный ночной праздник. Жорж пригласил всех наших друзей.
На рассвете в столовой остались только я и Рене. Рене уже несколько часов играл на пианино. Эмма спала на диване, подложив белые руки под рыжую голову.
Я принялся собирать посуду; вся мебель была уставлена ею. Я все убрал на место. Эмма на диване была не на своем месте.
— Может быть, уложить твою Эмму в постель?
— Нет, ей и так хорошо; налей мне выпить, — сказал Рене.
Он пил, продолжая играть левой рукой. Я стал подметать коридор. У меня было печальное
В этот час я сел на мель; я думал о Сюзанне, уснувшей в объятиях своего мужа.
Раздался шум далеких взрывов. Рене взял меня за руку:
— Гляди: конвой!
Над морем было еще темно; на горизонте виднелись вспышки.
С рассветом первый союзнический конвой вошел в порт, встреченный немецкими самолетами. Прошла короткая, очень сухая бомбардировка, словно летняя гроза, которая успевает только взволновать вам кровь.
Спящие в интернате и ухом не повели.
Я привел в порядок свою одежду. Сложил в ящик разноцветные рубашки, пляжные брюки. Заполнил пустоты старыми газетами, газетами времен разгрома, сообщающими о войне на второй странице. Я бросил свою одежду побежденного. Я снова чувствовал себя решительным, оптимистичным. Двухлетнее поражение, молчаливое поражение, наряженное в яркие цвета, придавало мне уверенности. Первый отъезд, в 1939-м, был ложным отъездом; поражение — ложным поражением. Во Франции есть национальный обычай: побеждать в два приема. В иезуитском колледже, где я учился, один монах так объяснял «чудо на Марне» [2] : в небе явилась огромных размеров пресвятая дева и напугала немцев. Эти американцы, чьи великолепные грузовики уже несколько дней проезжали по предместьям Мсаллаха в восточном направлении, похоже, серьезные люди. Наконец-то мы будем воевать с серьезными людьми.
2
С 6 по 12 сентября 1914 и с 15 июля по 4 августа 1918 года на реке Марна состоялось два сражения, спасших Париж от захвата немцами.
В одном из ящиков моего шкафа я нашел портрет Сюзанны. Своим ломким почерком Сюзанна написала под фотографией: «Моему дорогому мужу».
— Я подарила этот портрет Жану, — сказала она мне, — но он никогда не смотрел на него; тогда я забрала его обратно.
И портрет пригодился мне. Он отслужил два срока. Я положил его в карман.
После полудня мебель была отодвинута к стенам, а женщины сидели небольшим табором на чемоданах посреди столовой. Чтобы не нести самые громоздкие шляпы в руках, они надели их на головы и похвалялись ими.
— Последний раз я надевала ее на свадьбу Луизы, — говорила Люсетта.
Мы, мужчины, поправляли перед зеркалом черные офицерские галстуки.
Я в последний раз присел к бару Анриде. От портупеи у меня стесняло дыхание, красное кепи давило на лоб. Я испытывал от этого ощущение неудобства, острое чувство беспорядка. Каждая распахнутая
Сидевший рядом Жан Каррион проходил со мной мою роль:
— Немцев ждет разгром.
— Да, их ждет разгром.
— Победа близка.
— Да, это так, мы ее уже празднуем. Я надел черный галстук, девушки — парадные шляпы.
— Тебе повезло, что ты уезжаешь. Я вот остаюсь; неблагодарная роль.
— Ты — суфлер, друг бойца; это полезная роль. Но вообще-то странно, что ты не едешь.
— Они, наверное, забыли внести меня в список; но это лишь отсрочка. Придет и мой черед.
Жан протянул мне коробку:
— Вот, ампулы, о которых ты просил.
Я положил коробку в карман вместе с фотографией Сюзанны.
Больничный грузовичок стоял у дверей. Мы запихали в него наш багаж. Начальник больницы обеспокоился прибытием; он сказал несколько подобающих случаю слов. Затем мы все пешком пошли на вокзал.
Я шел рядом с Сюзанной; Жан — впереди нас, болтая руками.
— Подумать только, что его могли бы мобилизовать прежде тебя, — прошептала Сюзанна.
— Чего ты хочешь! Я должен был подать пример. В конце концов я всего лишь гость; мне нужно было уйти первым.
Я говорил сухо, стесненным голосом. Отъезд меня высушил. Однако я замедлил шаг, чтобы остальная компания оторвалась от нас. Я бегом вернулся в интернат, таща за собой Сюзанну; я поцеловал ее на кухне, в единственном помещении в доме, на котором не отразился отъезд. Там жила бессмертная кухонная утварь, ничейные вещи, которые всегда найдут себе хозяина. Я мечтал об идеальном поцелуе, но меня била дрожь. Наши зубы стучали друг о друга; поцелуй вышел костлявым. Я был не взволнован, но возбужден; мои волнения умчались далеко вперед меня; я не поспевал за ними. Сюзанна тоже дрожала; лицо у нее стало еще меньше, волосы еще длиннее.
Мне было нечего сказать. Я достал из кармана коробку с ампулами:
— Положи себе в сумочку, это тебе.
— А ты, ты разве себе не оставишь?
Я пожал плечами. Я-то уходил на войну.
— Надо спешить, нас будут искать.
Я прошел через город под руку с Сюзанной. Несколько раз я чувствовал, что краснею. «Это мне от мундира неловко, — подумал я, — я от него отвык». Я отдал честь какому-то капитану и воспользовался этим, чтобы высвободить свою руку у Сюзанны. Мне было неприятно показываться на люди с хорошенькой женщиной, зато я без всякой неловкости прогулялся бы с бесформенным волосатым чудовищем; зависти я боялся больше жалости.
Друзья ждали нас на привокзальном дворе, разбившись на парочки, уже настолько отдалившись друг от друга, что их нельзя было охватить всех одним взглядом: Жоржа и Люсетту, Рене и Эмму. Жан был один; рядом с ним пустовало место Сюзанны. Я почувствовал, что надо с ним заговорить, сказать ему что угодно, чтобы усыпить его подозрения.
— Я забыл одну вещь, — сказал я. — Я так и не дорассказал свою жизнь твоей Сюзанне, осталось совсем немножко, нам не хватило одного дня. Сюзанна — мое доверенное лицо.