Выдра по имени Тарка
Шрифт:
Вот она перегрызла толстые и крепкие сухожилия, и Тарка был свободен. Он кинулся к реке. А Серомордая осталась, вспомнив о выдренке.
Треск дерева услышали утки и заметались по сарайчику, безостановочно крякая. Громко залаял в конуре сторожевой пес. Из дома в ответ донесся крик; пес стал рваться с цепи. Оба, и Тарка, и Серомордая, знали, что последует за собачьим лаем и человечьим криком! Серомордая оставалась под полом, пока не распахнулась дверь, — только тогда она бросилась прочь; ее кровоточащая пасть была вся в занозах.
Когда, взяв фонарь и ружье, фермер подошел к сараю, он обнаружил, что капкан защелкнут и в нем зажаты три пальца перепончатой лапы; снег вокруг был забрызган кровью. Заметив цепочку
Работник и два его сына надели сапоги, сушившиеся на очаге, и вышли к фермеру. Вооружившись вилами, рукояткой мотыги, ломом и ружьем, они пошли по следу раненой выдры. При свете фонаря было видно, что красные точки ведут через железнодорожный разъезд и дальше, мимо заснеженной сортировочной станции. «Эй, пошли с нами!» — крикнул фермер трем мужчинам, возвращавшимся из пивной. Было десять часов вечера. У одного из мужчин оказалась палка, другие набрали камней.
Собака, колли, нашла выдр в сарайчике, куда Тарка заполз в поисках убежища. Тарка отступил в угол за груду мешков с минеральным удобрением, а Серомордая кинулась на пса, шипя и ляская сломанными зубами. При свете фонаря ее глаза светились грозным темно-коричневым огнем. Пока Серомордая сражалась с колли, Тарка отыскал в стене лазейку. Ослабленная голодом, долго отбиваться старая выдра не могла, и, как сказал потом фермер, не было нужды тратить заряд, когда можно было просто пригвоздить ее к земле вилами и стукнуть ломом по голове.
Они отнесли убитую выдру на ферму, и фермер нацедил из сорокаведерной бочки в погребе по кружке пива для всех, кто ему помогал. В то время как они пили — «За ваше здоровье, хозяин!» — во дворе снова залаяла собака. Ей крикнули: «Заткни пасть!», но она не умолкала; тогда фермер вышел и пнул пса сапогом под ребра. Колли взвизгнул и спрятался в будку, но не успел фермер войти в кухню, как собака снова подняла отчаянный лай. Ее ударили по затылку ручкой кнута, сделанной из оленьего рога, но даже это не умалило ее желания сказать хозяину, что во дворе враг. Всю ночь она то и дело вновь принималась лаять, и на рассвете ее отхлестали кнутом, зажав голову дверью. Фермер, человек бедный и не очень крепкий, был не в духе после бессонной ночи. Когда он успокоился, он дал псу освежеванную тушку выдры и похвалялся потом его бесстрашием и прочими достоинствами в железнодорожном трактире, рассказывая, как пес «упредил» его и как выследил двух «аграмадных хорьков, серых, что твои мыши» до сарая, где один из них убежал через дыру в стене. Он не стал рассказывать, какой шум поднял колли после того, как они вернулись, полагая, что это не делает псу чести. Откуда было знать ему, человеку, чьи чувства притупила цивилизация, что всю ночь у него на дворе выдра-самец дожидался своей подруги, которая так и не появилась.
Днем, в тумане, под дождем, Тарка ушел и спрятался в тростнике у заболоченного пруда. Увядший, покрытый сосульками тростник мог теперь кануть в скопившийся за многие поколения ил, уснуть и, возможно, грезить о жарком лете, когда потянутся к солнцу молодые зеленые стебли, о колеблемых ветром пыльниках, роняющих золотую пыльцу, о спелых семенах, которые выпестует смуглая мать-осень. Южный ветер отцеплял от его длинных корней когти Ледяного Духа, высвобождал из каждой коричневой головки сонмы летучих семян.
Лед на пруду покрылся таким слоем воды, что по нему могло плыть птичье перо; по ночам в каждой ямке от копыта сияла звезда.
Через семь восходов зазеленел на холмах мох, закувыркались, заныряли с нежными любовными песнями чибисы, в
А когда сияющий щебет умолк, я пошел к пруду и снова обшарил все тростники, и снова напрасно. Тогда я направился к губе; спустился по изрезанному извилинами серому торфу к сочащейся струйками жидкой грязи, где коноплянки, трепеща крылышками, выклевывали семена солероса. Там я напал на побежку выдры, но отпечатки были старые, их уже не раз заливало приливом, и во многих из них лежали сброшенные шкурки личинок. Каждый четвертый был с изъяном — в грязи отпечатывались только два когтя.
Следы вели вниз, к заплескам низкой сейчас воды, где море размывало их до конца.
Год последний
11
Напоенные водой болота и лесистые взлобки Великих топей были затянуты дымкой; облака стелились у подножия горы. Над тусклыми зеркалами мочажин бесшумно плыл туман, влекомый приглушенным ветром. Порой холодный порыв доносил медленное журчание: здесь, в трясине, брали начало Пять Рек — в торфянике, более темном, чем выдра, которая поднялась по одной из них до ее истока.
Южный склон горы был изборожден лабиринтом извилистых вымоин, среди которых выступали серые от мха бугры. В самой большой вымоине, меж берегов из крошащегося торфа, вода стояла черно и почти недвижно. Выдра вышла на сушу, подняла голову, огляделась, втянула носом воздух. Капли с ее хвоста падали в воду, неторопливо кружились взболтанные крупицы торфа и оседали на дно. Жизнь реки начиналась беззвучно, во тьме торфяника (некогда это был вереск, цветший под солнцем незапамятных времен), но на склоне, среди зеленого ситника, река оживлялась, веселела, встретив гранит, который помогал ей спеть первую песню.
Тарка взобрался на одну из серых подушек мха и вытоптал посредине мягкую и теплую постель; длинные, густо растущие слоевища приятно холодили откинутую на них больную лапу. Свернулся калачиком. Упругие стебли скрытого мхом вереска пригнулись под тяжестью его тела. Тарка двигался сюда от самого устья, днем спал в кочкарнике и убежищах на берегу реки, ночью кормился. Он ничего здесь не узнавал, эти вересковые пустоши и моховые болота не были знакомы ни его глазам, ни ушам, ни носу. Когда лапа болела, он лизал ее. Странствие вверх по реке, вздувшейся от талого снега, доставляло ему радость; он охотился за рыбой и играл ветками и камнями, слушая, как над мраком долин разносятся призывные крики сов.
Тарка спал клубочком во мху, пока не уплыли на север последние, выбеленные солнцем пряди облаков, не засверкали светлой синевой мочажины. Солнце разбудило его, и он услышал щебет птицы — маленького желтовато-серого конька: только они двое и были здесь, на болотах. Птичка тревожно следила, как выдра греет на солнце грязное серое брюхо с вытертой шерстью и катается по земле, чтобы почесать уши о вересковую ветку. Конек никогда еще не видел такого зверя, и, когда Тарка с плеском свалился с бугра в воду, птичка взвилась в небо и тут же, залившись звонкой песней, пошла вниз, трепеща крылышками, казалось, слишком слабыми, чтобы удержать ее на высоте. Раз за разом она взмывала вверх и опять падала чуть не до земли, наконец повернула вместе с ветром и плавно села в вереск. Вновь по пустынным просторам блуждали только вода и воздух. Но вот мимо кочек с жухлой травой и островков ситника с завядшими коричневыми метелками зашлепали по бурому мягкому торфу перепончатые лапы.