Выдумщик

Попов Валерий Георгиевич

Сверкает снег под окном, а в протоптанных в нем дорожках свет голубоватый. Бежишь в столовую, завтракаешь – и возвращаешься назад. И опять все золотое время – твое!

А вечером после ужина – рядом друзья! Идешь туда, где в этот вечер шумно. А иногда вдруг собираются у тебя. Помню вечер, переходящий в ночь. И в моей комнате – двадцать человек – на кровати, диване, креслах, стульях. Запоздавший на сборище Городницкий сидит на столе, приехавший из Москвы мрачный Рейн темнеет на подоконнике. Нигде и никогда, кроме как там, мы не были так близки и счастливы.

Комарово – это легкость, беззаботность. А какая жизнь, а уже тем более – какая молодость может быть без этого? Что же еще вспоминать как счастье – если не те дни и ночи?

Нередко дружеский ужин затягивался до утра, а то и на несколько дней. Время от времени возникала необходимость снова бежать в магазин – за железную дорогу и обратно. Помню эти пробежки. Как бодро

ходила кровь, как звонко стучало сердце! Не так уж увлекало нас содержимое этих бутылок – мы и без них были возбуждены и счастливы – нашей молодостью, нашей свободой, нашими особыми способностями, которые собрали нас здесь. Просто – появление очередной стеклянной, сверкающей «красавицы» в нашем обществе дарило нам еще немного времени, чтобы договорить, доспорить, доблистать, признаться в любви друг другу – на что не каждый из нас решался в трезвом виде. В Комарово можно было жить шире, добрее, веселее, чем где бы то ни было, поэтому мы все стремились туда. Наша лихость расцветала именно там. Помню, как ко мне приехал в гости мой друг Игорь Смирнов, будущая звезда международной лингвистики. Визит его затянулся дней на пять, и они запомнились мне как самые удалые в моей жизни. Алкоголь тогда продавали только с одиннадцати, а просыпались мы значительно раньше, и жажда мучила невыносимо. Мы с ним быстро шли к магазину, тому, что в конце платформы. Нам почему-то казалось, что там нас любят больше. Если там и любили нас, то не настолько, чтобы отпускать алкоголь раньше срока. Мы подходили к витрине, через которую нас было видно безжалостным продавщицам, и становились на колени, в придорожную пыль – дело было летом. Время от времени мы смиренно кланялись до земли. Мол, ничего такого не просим, просто стоим на коленях. Иногда мимо проходили солидные, степенные обитатели Дома творчества (были там и такие), которые шли за фруктами или кефиром, и с удивлением смотрели на нас. Мы смиренно кланялись и им. Помню, как какая-то смешливая продавщица, которой мы мешали спокойно работать, вынесла нам «маленькую» (так ласково называли мини-бутылку). С восторгом мы мчались обратно. Эта сверкающая, булькающая вещица в наших руках не была для нас тяжкой необходимостью – она лишь значила, что мы веселы, удачливы и пока беззаботны. Насчет бутылки той я бы уточнил – дело было не в содержании, а скорей – в форме. Помню, как мы легкомысленно на ходу перебрасывались ею, как она весело сверкала и булькала. Как метательный снаряд она радовала нас ничуть не меньше, чем орудие опьянения. Разыгравшись, мы все более обостряли игру – мы стали кидать друг другу маленькую так, что поймать ее можно было лишь в отчаянном броске. Солидные прохожие, а также солидные алкаши с изумлением и гневом следили за нашей забавой. И наконец, мой особенно хитрый, внезапный пас из-за спины Игорек не взял! Не допрыгнул, не долетел, хотя в отчаянном броске пробороздил по траве несколько метров! Бутылочка, брякнув о камешек, разбилась, и содержимое ее, потеряв строгую форму, растеклось по траве. Думаете, мы огорчились? Ничуть! Мы возликовали, словно к этому и стремились. Смиренно сложили осколки в пакет – будто ради этого и ходили. Происшествие привело лишь к новому витку нашей удали.

– Раз я виноват, – смиренно произнес Игорь Смирнов, – в наказание буду идти до Дома творчества на коленях!

Он встал на колени и быстро пошел. Уже у ограды Дома творчества нам встретился академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, совесть русской интеллигенции, к тому же научный руководитель Игорька. Он даже открыл нам калитку и уважительно придерживал ее.

– Здравствуйте. Дмитрий Сергеевич! – проходя мимо него на коленях, поздоровался Игорек.

– Здравствуйте, Игорь Палыч! – приветливо поздоровался Лихачев.

Такое вряд ли могло произойти где-то еще: Комарово было особенным местом! Здесь – на воздухе, на солнце, среди любимых друзей – душа молодела, резвилась. И это испытывали все. Лауреат всех премий и член всех обкомов Михаил Дудин, высокий и стройный, был мастером эпиграмм и розыгрышей. Однажды, как раз перед тем, как все пошли на завтрак, он написал желтыми каплями из заварочного чайника на кристальном снегу имя своего недруга. Тот потом, натянуто улыбаясь, пояснял, что написано, конечно же, струей из заварочного чайника, а не… Народ усмехался.

Постоянно шли какие-то литературные игры и розыгрыши. Серега Давыдов, могучий, басовитый, добродушный, выдумал насмешливые «тонеки». Их особенность – обязательное начало со слов «то не». Кажется, этот жанр изобрели Лева Мочалов и его жена Нонна Слепакова? Не важно.

То не ветер шумит на полянке, То не море грохочет волной, То Кузьмин по ошибке, по пьянке Вдруг проснулся в постели с женой!

Обижаться было не принято. Тут поэты живут,

а не жалобщики. Если можешь – ответь!

Сколько там было не только талантливых, но приятных, уютных людей. Когда шел из столовой вразвалку, тяжело, основательно замечательный поэт и мужик Сергей Давыдов, вспоминалась точная эпиграмма Олега Дмитриева, выражающая самую суть его друга: «Россию не предав и друга не выдав, идет, пообедав, Серега Давыдов». Все точно: и повоевать он успел, и вкусно пожить умел. Все выходило там ловко, даже деловые переговоры, – обстановка благоприятствовала. Руководствовались мы краткой инструкцией, сочиненной тем же Давыдовым: «Писатель! Не пей все двадцать шесть дней! За этот срок был написан „Игрок“». Заработавшись, забывали о пьянке. Помню, как тот же Серега Давыдов в последний день пребывания (мы тоже уезжали) зашел в комнату, где мы с Горышиным пили чай, с каким-то даже виноватым видом. «Вот – надо выпить бутылку! – вздохнул Серега. – Не везти же домой! А то Зойка испугается: „Серега, что это с тобой, не заболел ли?“» И мы выпили ее, с шутками и прибаутками, на которые Серега был большой мастер. Лучшее время жизни!

Когда мы расставались в тот раз, я написал на своей книге, подаренной Давыдову: «Чтоб не только в Комарово говорили мы: „Здорово!“»

Пересекались, конечно, и в городе. Но не так! Дом творчества был так привычен, обжит, что был для каждого из нас вторым, а в минуты семейных и прочих драм – и первым домом. Как в любом доме с историей, в нем водились и привидения. Одним из самых милых и самых любимых призраков был профессор университета Виктор Андроникович Мануйлов, благожелательный, но задумчивый, то и дело встречающийся в коридорах в своей неизменной камилавке и со стаканом чая в подстаканнике с дребезжащей ложечкой. Удивительно было встретить его в дальнем коридоре на третьем этаже, где он никогда не жил. Куда же он шел в задумчивости? Может быть – к тому, кого давно уже не было?

В те беззаботные времена мы даже не запирали дверь в комнату. И вдруг – дверь медленно скрипела, приоткрываясь. Это не походило на вторжение друзей-собутыльников. Те все же, несмотря на вольность комаровских нравов, а точней – именно зная о них, всегда робко стучали. А это был – Он! С неизменной отрешенной улыбкой, маленький, плотный, в камилавке, он входил в номер и медленно шел, дребезжа ложечкой в стакане, уверенный, что пришел к себе. Хозяин номера, что прилег отдохнуть, порой даже не один, с замиранием сердца следил за гостем. Окликать, а тем более указывать гостю на его ошибку в нашем интеллигентнейшем доме было не принято. Доброжелательный гость умиротворенно – считая, что наконец-то он в своем номере, уютно располагался, как правило, в круге света у настольной лампы и о чем-то размышлял. Свою ошибку милый гость замечал отнюдь не сразу – порой уютное позвякиванье ложечки длилось час. Хозяину – и, если это случалось, его гостье приходилось это время не дышать или дышать тихо: сбивать Виктора Андрониковича с мысли было не принято. Наконец, после деликатного покашливания хозяина, или сам по себе, он, наконец, замечал свою ошибку и, пробормотав извинения, медленно выходил. Никто и не думал сердиться на него: обстановка благожелательности и понимания давно пропитала наш дом. Наоборот, в кругу друзей принято было считать, что ночные визиты его приносят удачу и даже небывалый взлет в личной жизни.

Приятен он всем был еще и потому, что виделся призраком и нашей милой старости в этом доме. Но жизнь распорядилась, увы, иначе. Тот уютный Дом творчества уплыл по волнам, и нам вместо уютной старости в нем выпало переживать вне его вторую, третью и четвертую творческую молодость, и сколько их еще предстоит, неизвестно.

Сейчас смотришь на эти обшарпанные стены и думаешь: «Неужели я тут был счастлив?» Да! Более того: благодаря им я спасся.

Удачи не оставляли меня. Я попал в компанию, где все поддерживали друг друга. Помню, я заскочил на минуту домой за книгой и поймал телефонный звонок: друг Саша Рубашкин сосватал мне дачный домик, а точней – знаменитую будку Ахматовой. Решали минуты. Солидного клиента не устроил ахматовский аскетизм, но он мог и передумать – все-таки престижное место. Но я был в Литфонде с заявлением через пятнадцать минут после отказа «колосса»… и, пребывая в будке, «колоссом» сделался я! Каждый год нужны были веские основания для продления аренды: звания, премия, должности… Будка сделала меня!

Фанатичные поклонницы поэтессы обвиняли меня в том, что я сплю в будке вместо Гумилева, как-то отмахиваясь от того факта, что в будке он уже оказаться никак не мог, будучи давно убит.

– Да как вы смеете въезжать сюда? – очкастая женщина, раскинув руки, встала у ахматовского крыльца.

– Вы откуда? – со вздохом опуская тяжелую сумку, спросил я.

– Из Краматорска!

– Ясно… Серега – заносим!

Экскурсантки эти достали еще в прошлом году! Только хочешь вмазать жене, хвать – стоит экскурсия!