Выход из Случая

Журавлева Зоя Евгеньевна

Девушка вроде бы ничего не замечала вокруг. Глаза у нее были шалые. Но движения точны, как у молодого зверя, и глаза ее, независимо от сознания, как раз замечали все, впитывали этот мир жадно, были сейчас добры и мудры любовью.

Она будто обнимала сейчас душой этот мир. И постигала в нем многое, что раньше тревожно ее смущало. Помнила вдруг улыбку матери, обращенную только к отцу, особенную улыбку, которую она знала с детства, но лет в двенадцать вдруг ощутила как стыдную. И с тех пор, если она ловила меж ними эту особенную улыбку сокровенной близости, недоступной даже ей, единственной дочери, и почему-то стыдной именно ей, будто какой-то холодок

пробегал у нее внутри. Она вдруг грубила маме и отталкивала папину руку. Но они только улыбались друг другу на «переходный возраст». Это была уже хорошая, простая улыбка, в которой было место для Женьки…

И еще она видела себя в ванной. Как она разделась и вдруг впервые — так остро — ощутила свое повзрослевшее тело, что не стала мыться, а застыла вдруг перед зеркалом, рассматривая себя подробно и с пристальным, почти мучительным, интересом. Плечи. Она провела рукой от плеча к груди, и на белой коже явилась и сладко истаяла нежная розовая полоска. Груди, острые, с нежно-розовыми пятнышками сосков. Она тронула их руками. И отдернула руки, как обожглась. Еще тронула, осторожно. И теперь уже медленно, с осторожным удовольствием, ощутила их живую упругость. И какие-то горячие толчки изнутри. И не сразу поняла, что это бьется сердце. Тонкая талия. Женька засмеялась, втянула живот, которого вовсе не было. Еще стала тоньше. И три темные родинки ниже пупка. Как созвездие. Темные волоски, тут Женька все же скользнула глазами как бы мимо. Узкие бедра. Напрягла ноги и ощутила их силу. И узкие ступни на холодном полу…

Мама уже стучала ей в дверь: «Женька, спину помыть?»— «Не надо», — отозвалась не сразу. Громче пустила душ, чтоб не слышать. А вовсе в тот раз не мылась, лишь намочила волосы…

Именно тогда и пришла эта мысль впервые, да, тогда. Что ведь это тело ее — сильное, молодое, нежное — оно ведь не просто так. Не может быть, чтобы просто так! Чтобы просто стариться, тяжелеть с годами. Кому-то — вдруг ощутила Женька до сладкого обмиранья внутри — должна же быть радость от него. От его гибкости, нежности и силы. Этот кто-то должен прийти, неотвратимо, как смена дня и ночи. Только тогда, рядом с ним и только с ним, Женькино тело, душа ее, вся ее жизнь, обретут полноту и счастье, каких ни у кого еще не было. Но у них это будет…

И еще сны пришли с того дня. Сны, в которых неотвратимо присутствовал Он и которые уже нельзя было рассказать маме. И подругам нельзя. Женьке и не хотелось. Разные были сны. Крутая гора. Осыпь. Женька лезет вверх. Камни, шурша, шевелятся под ногой. Ползут, увлекая в бездну. Женька хватается руками за куст. Куст слабеет в руках, медленно отделяется от земли. Женька теряет опору. Летит куда-то. Камни летят со свистом. Лес. Темно, глухо. Холодные ветви сплелись, как канаты, и не пускают. Женька протискивается сквозь. Ветви сжимаются, как живые. Женьке нечем уже дышать. Она слышит свой сдавленный крик. Или море. Женька лежит на спине и видит тихое небо. Море спокойно. Но вдруг из него, как вытолкнутая из глубины, поднимается большая волна. Растет. Растет. Обрушивается на Женьку, сминая, бьет по лицу, врывается в уши, в рот…

Всегда в этих снах что-нибудь с ней случалось. Но не было ни боли, ни настоящего страха. Потому что в самый последний момент всегда появлялся Он. И спасал. Он тащил Женьку на руках, и она близко слышала его дыханье. Вел за руку через лес, и она чувствовала живую силу этой руки, шероховатость ладони, гибкую нежность пальцев. Выхватывал ее из волны и поднимал вверх. Она слышала его смех…

Но лица не знала. Не видела

никогда.

Она была тихой девочкой, в школе даже считали ее инфантильной. Романов вроде бы нет, медленно развивается, хоть физически — даже рано, уже вполне. Ага, в школе так считали. А просто Женька напряженно и сокровенно ждала Его, не расплескивая и не выдавая ничем этого ожидания. Мальчишки, с которыми выросла, были не Он. Иногда появлялся кто-нибудь новый, дома, в гостях, на улице. И она обмирала, медля поднять глаза. Поднимала. Прислушивалась. Не Он. Даже испытывала облегчение, что нет, не Он. Лелеяла в себе ожидание и так была полна им, что — находили все — стала ровнее, почти не срывалась. А училась-то всегда ровно.

Не знала Его лица. Только знала почему-то: высокий. А оказалось — среднего роста, сутулится и в очках. И имя стремительное и ласковое, как полет ласточки, — Валерий. Два раза за эти месяцы Валерий улетал в Ленинград, в командировки. Но так долго ни разу не было, хоть каждый день без него был бесконечен для Женьки и пуст. А теперь еще заболел тут. Но она сама прилетела, в день его рождения.

И теперь почти бежала к нему по улице — широкой, тихой, по-дневному почти пустынной. Капюшон бил ее по плечам, светлые волосы мешались со светлым мехом куртки…

13.45

Они по-прежнему стояли у лифта, но никого больше не было. Всё же отошли чуть, к окну.

— Ну? — сказал Матвеев.

Дубленое лицо Голована дрогнуло и потеряло вдруг свою твердость.

— Я сбоя не сделал, Степаныч, график не положил…

— Так, — кивнул Матвеев. — Это мы знаем.

— И стрелку не взрезал, мои были стрелки…

— На том спасибо, не взрезал, — кивнул зам по эксплуатации.

— А для депо сейчас этот Случай, я понимаю…

— Зачем же ты его сделал, Григорьич, раз понимаешь? Доложил бы диспетчеру честь по чести, стрелки твои, осадил бы состав с разрешения, произвел высадку. Тьфу, чего я тебе толкую! А то сам не знаешь!

— В «Хронику» кому хочется попадать…

— Одному не хотелось, теперь все попали. И в «Хронику», и на «ковер», и еще хлебать. Ну, это все уж обговорено. Дальше!

— А куда же дальше, Степаныч! — взорвался Голован почти что на крик, и лицо его ощерилось недобрым оскалом. — Куда дальше, если машинист на машиниста стучит?! Да какой машинист? Сопляк от титьки! А стучит на старого машиниста…

— Это уже разговор душевный, — молвил Матвеев.. — Жми дальше.

— Да ведь ничего не случилось, Степаныч! Худо, конечно, нарушил, я с себя не снимаю. Но блок-пост-то мне сам махнул, мол, езжай…

— Блок-пост зелень, ему ты сделал: полетит со станции либо вовсе с метро, это верней.

— Я его не просил махать!

— Это вовсе душевно говоришь. Так…

Но Голован не слышал сейчас зама по эксплуатации, захлебнулся словами, лицо его напряглось до желваков.

— Сигнал тебе, Юрий Григорьевич, был красный. А ты попер.

— Да, зевнул, отвлекся, не снимаю с себя… — докончил уже спокойнее. — Вышел на первый путь. Расписание надо на мостике взять, а зад не могу оторвать от сиденья. Веришь?

— Еще бы, — усмехнулся зам по эксплуатации. — Пассажир у тебя по контактному рельсу, как по асфальту, бегал. Тут уж ты небось попереживал.

— И это… Федька… — Голован задохнулся.

— Нет, это не Федор, — усмехнулся Матвеев. — Это уж Кураев из своих, станционных, все подробности вытряс. Правду-то как ни прячь, Юрий Григорьевич, а она вылезет.