Выход из Случая
Шрифт:
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут— произвел высадку пассажиров на конечной станции «Порт».
Одного, уже тепленького средь бела дня, Комаров самолично вытащил под микитки из головного вагона, благо близко. Шляпу ему поглубже насунул и папку воткнул под мышку. И слегка сообщил ускорение легким похлопыванием по спине. После чего гражданин резво взял направление на выход, как хорошая гончая след. Почесал, почти не шатаясь.
Черемшаев, старый приятель, который был сейчас на маневрах, проследил эти манипуляции с ироническим интересом:
— Ничего, жить будет…
— Развозит
— Барсучий жир надо пить, — наставительно сообщил Черемшаев. — С вечера принял крепко, а утром, натощак — ложку барсучьего жира. Никакая трубка ничего не покажет. А, чего тебе толковать!
— Сейчас придумал? — Комаров засмеялся.
Черемшаев был мастер выдумать тут же, самому поверить и на других испробовать. С годами эта способность в нем только росла.
— Не, прочитал, ей-богу! Древний рецепт. А для чего барсуков, по-твоему, бьют? Только для этого…
Махнул Павлу рукой и исчез в кабине.
Теперь, пока состав обернется, было у Комарова целых три минуты, чтобы размяться, оглядеться кругом, вальяжно пересечь станцию «Порт» наискосок к головному вагону по второму пути. Вообще, пожить коллективной жизнью среди людей после кабинного одиночества. Он эти минуты на обороте умел ценить.
Станция «Порт» не самой большой красоты, конечно. Аляповата, хоть и помпезна. Массивные люстры, в обилии сверкающих завитушек, даже на глаз тяжелы, будто давят сверху. Пыли небось в завитушках. Сооруженцам не сладить. И денег угрохано! Двух крайних люстр уже нет. Ходят слухи — какой-то Дворец культуры украсился, выпросил у метро. Может, врут.
Голубь тут как-то жил с месяц. Влетел, видно, по наклону, а обратно не выбрался. И поймать не смогли, хоть пытались. Помер в конце концов. Климат не подошел, нашли в лотке на первом пути…
Полировщицы ночью опять работали. Шесть новых плит на стене тоннеля, шестьдесят на шестьдесят сантиметров, блестели — по сравнению со вчерашним — свежим, розовым блеском. Дальше шли тусклые, с желтизной. Комаров оценил труд полировщиц — работа тяжелая, не легче перебетонировки шпал, хоть и невидная для пассажиров, пока вся станция вдруг не заиграет свежо и искристо. Но это — месяцы, пока заиграет. Видел эту работу и женщин видел после нее, когда сидели ранним утром на лавочке в ожидании первого поезда, молчаливые, будто кряжи, уронив тяжелые руки…
Колонны, которых бессчетно на станции, тоже излишне массивны, пузастые и еще перевиты доверху блескучим обручем. Кажутся от этого еще толще, словно стеклянная толщина выпирает, стянутая узкой лентой. Колоннам полагалась по проекту мягкая подсветка изнутри, может, это бы их облегчило. Но сэкономили на подсветке. Зато пассажирам, приезжим особенно, в радость похлопывать по стеклянному телу колонн горячей
Вот и сейчас один такой знаток громко объяснял пожилой, явно негородского типа женщине:
— Горный хрусталь! Потрогай!
Она тронула осторожно. И отдернула руку, словно ожглась.
Комаров улыбнулся, проходя мимо.
Старушка с корзинкой, прикрытой марлей, метнулась от него за колонны. Но быстро сообразила, что — хоть и в форме — вреда от него не будет. Вернулась на ходкое место, встала бочком, чтоб издалека заметить опасность в лице «Красной шапки», чуть откинула марлю с грибной корзины, и открылись белые, робкие еще в почти снежной своей белизне, первые цветы. Они казались сейчас роскошными, как орхидеи, и обидно было таить их в корзине…
Впрочем, черт его знает, как выглядят орхидеи? Комаров усмехнулся. Слово просто роскошное.
Эта старушка торговала, конечно, тайно, разрешения не имела. Старушка-контрабандист. И брали у нее быстро, вроде бы между прочим. Сразу отходили подальше. В старой плюшевой жакетке была, в стоптанных ботиках. У Комарова сердце сжималось, когда он видел таких старушек где-нибудь в очереди. На почте, сразу после открытия, в день их пенсии, или в гастрономе. «Маслица пийсят граммов…» — «Тут, баушка, побольше. Ничего?» — «Нет, деточка, мне — пийсят». Продавщица только фыркнет. «И сырку сто граммов, по два семьдесят…» Есть ведь еще такие — в самый обрез, и ничего ниоткуда. У себя в комнате, пока от соседей бьет через стену на всю мощь Высоцкий, перебирает старые письма, куцую пачечку, полевая почта — обратный адрес, опять читает пожелтевшую похоронку. Фамилию, кто подписал, так и не разобрала за тридцать шесть лет — Скворцов ли, Смирнов ли…
Комаров нашарил круглый рубль в кителе:
— И мне, бабушка, букетик…
— Сдачу сейчас, сейчас, — суетливо заискала в жакетке. Протянула ему в горсти, держа монеты бережно, точно воду.
Комаров сжал ей руку тихонько, отвел от себя. Ощутил вдруг осеннюю сухость маленького, почти детского, кулачка.
— Еще один, бабушка…
Разом вспыхнуло как-то внутри. Это счастье, что мама еще крепка, старухой не назовешь, хоть семьдесят будет летом, просто — крепкая пожилая женщина. И все-таки счастье, что он есть у нее. Остро вдруг ощутил: он сын. Что бы ни было, уж одна не останется. И у него — это же и есть счастье, просто не сознаем в глухоте повседневности, — Ксана, Светка, Федор, дед Филипп еще, который вроде влюбился. Целое Депо. И Людка Брянчик еще родит. Девочка или мальчик? Как это в детстве гадали: «Петушок или курочка?» А с Федькой так и не поговорил..
Может, и хорошо, что вчера не поговорил. Не отцу все-таки такой разговор начинать, если сын порядочный человек. Сам придет и сам скажет. Хорошо, что вчера не начал…
От цветов, хоть запаха их сейчас, конечно, не слышишь, исходила для Комарова приятная свежесть и будто летняя, радостная, пестрота. А всего-то — зеленое с белым, слабые лепестки.
Парень, патлатый и сосредоточенный, читал на ходу толстую книгу.
Комаров едва увернулся.
Парень шел, как танк. И читал. Даже не заметил.