Выход из Случая

Журавлева Зоя Евгеньевна

Напряжение можно, пожалуй что, не снимать. Теперь— скорее в торец, где лесенка, спуститься на путь, добежать до девчонки и, вместе с нею, обратно. Если она не расшиблась, пока летела. Тогда уж — тащить. Одной и не вытащить. Ага, Скворцова уже на патформе, ее голос. Девчонка сидит, как кукла. Не поймешь, ударилась или так…

Комаров выскочил на банкетку, которая вдоль стены.

— Давайте-ка мы путь будем освобождать…

Только теперь не спугнуть. Не метнулась бы под платформу, где притаился

контактный рельс.

— Ты?!.

Дежурная вдруг увидела, что машинист спрыгнул в лоток, сгреб девчонку в охапку, рывком поднял ее на банкетку, прислонил к стенке, как куклу, сам вспрыгнул за ней. Лотком же удобней ее выводить, чем по узкой банкетке. Почему-то подталкивает к кабине. Через кабину решил, что ли, высадить на платформу? Через кабину ж нельзя. Уже запихнул. Нельзя, но быстрее, конечно.

Теперь только принять ее из кабины…

Двери в составе наконец растворились. Пассажиры выскакивали, как век взаперти отсидели. Но не бежали к эскалатору, как обычно. Грудились на платформе. Проходили вперед, к головному вагону. Мешались тут с пассажирами, которые все видали. Уже сбивалась толпа.

В самое время ворвался напористый крик Скворцовой:

— Пассажиры, куда? Там выхода нету! Проходите на выход, давайте-ка, не цирк! Эскалатор сейчас закрываю, пешком полезешь! А вот так — на уборку закрою. А чего? У нас так! Проверь, если не веришь. Проходите, пока пускаю!..

Смешные ее угрозы и грубоватый тон почему-то действовали сейчас.

Народ, огрызаясь беззлобно, сворачивал к выходу,

Теперь принялась за тех, что раньше стояли:

— Пассажиры, посадка! Чего тут, не цирк. Проходите в вагон! Ну, женщина оступилась, бывает. Вон — целая! Давайте шустрее! Сейчас закроют.

— Она разве оступилась? — громко сказал мальчик с нотами.

— А че, ты ее столкнул?

— Почему? — удивился мальчик. — Я же видел!

— Ничего ты не видел, глазастый какой…

Скворцова уже запихнула его в салон.

Дверь из кабины все не открывалась. Дежурная подергала ручку, застучала в окно.

— Павел, давай ее! Я приму!

Стекло в окне опустилось.

— Не надо, Соня…

Двери защелкали, закрываясь в вагонах.

— Да куда ж ты ее? В пикет надо сдать.

— Знаю. Не надо, Соня. Потом объясню!

Лицо Павла исчезло. Мелькнула фигура девчонки на приставном сиденье внутри кабины. Состав дрогнул, двинулся, убыстряясь, плавно проплыл мимо дежурной Матвеевой и растворился в тоннеле.

— Бабку в медпункт сдала, — раздался над ухом грубоватый голос Скворцовой. — Укол ей всадили. Ничего, здоровее будет.

Тут София Ивановна слабо вспомнила, что была еще бабка, оседавшая по стене. И девочка вроде при ней.

— Давай-ка в дежурку, София Ивановна! Чего тут торчать, не цирк…

14.21

Ничего,

руки слушаются…

Тридцать восьмой, зеленый. Вышли на перегон. Умница у Белых машина, ах, умница! И подковки вроде не слышно, звук чистый. Может, в задних вагонах? Нет, кажется, не подковались. Умница!

По этой родинке только узнал. Да по куртке. Лицо — другое. Сколько ж с тех пор прошло? Часа четыре, не больше…

Комаров видел ее сейчас сбоку. Чистый лоб. Нос чуточку задран, упрямый. Губы еще девчоночьи, пухлые. Все — как одеревенело сейчас. Глаза широки, неподвижны, даже страху все нет в глазах. Это плохо, что нет. Чья-то девчонка…

— Родители где?

Не слышит. Нет, на Светку она не похожа. Светка такого не выкинет, никогда. На Людку Брянчик — тоже. Эта все может выкинуть. Все. Но не это. Людку надо увидеть сегодня. Это — надо.

Что же она говорила утром? Что-то ведь она про себя говорила…

— Дура! — сказал Комаров. — Ну и дура же! Кто ж так бросается? Надо у рампы бросаться! А у головного вагона чего бросаться? Ну и дурища!

Краем глаза он видел, что лицо ее дрогнуло.

— Без рук бы осталась, дура!

— Я думала, ток…

Слава богу, ответила. Отойдет. Должна отойти.

— Ток? — заставил себя засмеяться. — Какой в рельсах ток? Ток у нас в другом месте. Ты б на плитку села еще, дурища! Руки бы оттяпал тебе. И все. Ток!

О голове он умалчивал. Без рук ей — страшнее.

Лицо опять дрогнуло. Будто размазалось, теряя свою деревянность. А глаза напряглись, словно бы пробивалось что-то в них изнутри. Вдруг округлились и почернели. Это пробился наконец страх. Запоздалый. Простой. Животный.

Отойдет. Комаров себе верил, не мог ошибиться. Помнил ее лицо утром, голос, глаза. Кабы не врезалось так, сдал бы, конечно, в пикет, как положено по инструкции. «Скорую» вызвали бы, увезли в больницу, а там разберутся. Но у этой — он не мог ошибиться — с психикой все в порядке, тут другая причина.

Не смог ее сдать…

Жалость была к ней сейчас, как к котенку. В стылых январских сумерках котенок стоял на перекрестке под фонарем, поджимал стылые лапы, кричал редким прохожим. Снег сыпал сухо и колко. Ветер бился в фонарь. И крик котенка тоже был уже стылый, с сипом, из последних котячьих сил. Уже замерзал. А принес котенка домой — и стал Пяткин, общий для всех любимец, ставит спину горбом и ходит в ночи по стенкам.

Нет, тут причина иная. И еще что-то мешало, чтоб ее сдать. Людка Брянчик. Ага. Вдруг Людка встала перед глазами, как она хохочет, таращится, цокает, будто коза, каблучками…

— Сколько месяцев-то? — вдруг сказал Комаров.

Запоздалый, животный страх, наконец пробившись, заполнял теперь Женьку, заливал ее всю, и ее трясло сейчас крупной дрожью от этого страха, даже сиденье под ней дрожало.

— Ребенка ждешь? Сколько месяцев, говорю?!

Теперь она поняла. Затрясла головой.