Выхода нет

Архипова Аня

– Ты всегда был занудой.

– Я долго носил очки, между прочим.

– Ты – носил – очки? Это, наверное, смешно было.

– Не смешно совсем. Маш, я был не таким, как сейчас!

– Да ты всегда был красавчиком!

– Я? – рассмеялся в голос. – Если бы! Я понял, что даже на свиданиях не могу прекратить себя так вести, я как будто всё время препод, а не молодой мужчина.

– Ты ходишь на свидания? У тебя новый друг?

– Да, – махнул головой. – В универе кто-то из студентов выложил в инсту, как я сижу с ним за обедом. Троллят.

– Гомофобы чертовы.

– А сама! Если бы не я, ты бы…

В прихожке зазвенело

за входной, это спасло от обсуждений новой морали и этики. Выдохнула. Я, честно признаюсь, старовер в понимании общей картины мира, что, соглашусь, странно для человека общественной профессии. Но, несмотря на отвращение к однополым бракам, отрицать существование других сексуальных предпочтений не могу. Единственное, что заставляет меня мириться с этим, – Вадим. Ну спит он там с кем-то – и пусть. Хуже-то его это не делает. Он ведь мой друг. Я вообще никогда не понимала, почему он перешел с белой стороны на цветную. Никогда не спрашивала, глупых вопросов не задавала, а просто принимала его таким, какой он есть. Наверное, просто потому, что ближе Вадима у меня, как мне кажется, никого и не было больше.

– А почему красное? – громко так спросила она.

Таня вошла в комнату шумно, резко, как и всегда, в общем-то. Схватила штопор с кофейного столика и одним таким же резким движением, как и она сама, откупорила бутылку. По бокалам полилось красное терпкое.

– Ненавижу идиотов! – добавила и сделала несколько глотков. – Чтобы идти в политику, надо иметь яйца! Чтобы идти против системы, надо иметь яйца! Чтобы…

– Надо иметь яйца… – протянули мы с Вадимом в голос.

– Да вы только послушайте их предвыборные текстики! Это не тексты, Маша, которые нас учили писать, это текстики! Что такое «текстики»? Это диминутив – уменьшительная форма слова! Так нельзя разговаривать. Так нельзя делать! Педики кругом! – сделала еще пару глотков. – Тебя это не касается! – посмотрела убедительно на Вадика. – Сейчас в сентябре выборы пройдут, и поеду в Танзанию – душевные раны залечивать.

– А ты сегодня очень бодрая, – Вадик сделал приемник потише и лег рядом со мной. – Вы сегодня агрессивны как никогда. Невыносимые.

– А у тебя что? – махнула она в мою сторону взъерошенной копной волос, откинула их назад. Прыгнула на подушки, раскиданные по полу.

– Когда людям дают свободу, они почему-то думают, что им вообще всё можно! У меня корреспонденты один за другим увольняются, потому что, видите ли, мы не освещаем иные политические взгляды!

– Если людей не держать в руках, они все херабору творить начнут. Вообще, забей на них – ты работаешь на самом крутом канале страны и переживаешь о том, что там думают какие-то корреспонденты? Не нравится – до свидания!

– Вот и я об этом же! Только, по сути-то, журналистика сдохла, – выдохнула из себя всё, что скребло под ребрами.

– Журналистика сдохла в одиннадцатом году, когда ты пришла на телек работать. Слушай, я не удивлюсь, если и ваши новости закроют. Всё, куда ты приходишь, закрывают. «Своё-ТВ» закрыли, газеты все позакрывали. Что дальше? Подведем итоги многолетнего бессонного труда, и обратно в Брянск поедешь? – давила Танюха как будто теми самыми подушками с пола, ломала грудную клетку, лишая кислорода.

– Может, и вернусь! – возмутилась, но постаралась не вылить всё, что скопилось внутри, на нее. – Со «Своего-ТВ» меня выгнали за профнепригодность, газеты закрывали на этапе пилота, а одну папа закрыл – пришел и объяснил, кто там

в доме хозяин! Это была газета ЖЭКа. Здесь я была бессильна. Всё как-то через неправильно в моей жизни этой корявой.

Вадик повторил густое в бокал Тани и себе. Оно осторожно, мягко спустилось по краям. На губах как будто почувствовала привкус грузинского винограда с солнечных полей Кахетии. Из распахнутой форточки подул свежий, влажный от дождя ветер. Даже запах Садового с привкусом пыли и выхлопов не долетел до нас. Было еще тепло и вкусно.

– Этого твоего корявого видела, – как будто между прочим вспомнила Таня.

– Какого из них? – засмеялась, понимая, что всех моих мужчин она считала не очень-то завидными.

– Ну да, вкус у тебя так себе. Виталика.

– Виталика? – переспросил Вадик.

– Виталика? – переспросила я.

– Узелков в Москве. Они с друзьями открыли информационное агентство, чертовы либералы. Косят под молодую «Ленту.ру», но до той «Ленты» им как Навальному до депутатского мандата.

Таня сделала глоток, облизала губы, я повторила за ней, как будто ощущая вкус вина. Продолжила.

– Неожиданно.

Внутри, как будто то самое вино хмельное разлилось по венам.

– Вот и я не ожидала, когда на вокзале встретила. Предложил писать для них, а я, знаешь, где платят, там и хорошо. Но пока выборы не пройдут, никуда не пойду. Может, тебе позвонить ему?

– И что я скажу? – тут я даже растерялась.

– На кофе позовешь. Он развелся вроде. Квартиру с женой делит. Идиоты – сначала женятся, а потом что-то там делят. Существует же брачный договор!

– Это тот самый Виталик? – переспросил Вадик и повернулся ко мне.

– Угу, тот самый, – подтвердила, махнув головой.

– Ну и чего ты не напишешь ему? – удивился уже Вадик.

– Я ему уже один раз написала, и всё пошло не так.

– Да что ты придумываешь, всё там нормально пошло, это ты сама всё перевернула. Зассала она ехать к нему на интервью, – вмешалась Танюха.

– А этого ты не рассказывала! – Вадим повернулся всем корпусом ко мне, давая понять, что ждет продолжения.

– Да ничего там не было, просто сломал мне жизнь – и все.

– Даже так? – на этих словах он уже начал ерзать по дивану, чтобы лучше слышать меня, наверное.

– Просто мне кажется, что именно он стал причиной всего плохого в моей жизни. Может быть, если бы не он, я бы тогда…

– Что, замуж пошла за него? – поперхнулась Танька, закашлялась.

– Может быть, и замуж! Я тогда впервые за всю свою жизнь испугалась сделать шаг – и всё пошло неправильно.

– И ты до сих пор так думаешь? Столько лет прошло, а ты думаешь, что тогда, ярд лет назад, всё могло бы пойти по-другому? – глубже вникал в историю Вадим.

Вадик знал меня восемь лет, и все восемь лет он видел меня разной, а вот нерешительной, робкой, трусливой не видел никогда. Слабой видел – трусливой нет. Мои откровения без вина привели его к удивлению. Хотя мне кажется, это было даже не удивление, а такой большой вопросительный знак, который читался в его глазах. «Как так?» – спрашивали глаза, а я-то и ответить не могла им. Тогда, в мае две тысячи восьмого года, всё пошло не по плану. Ну вы помните, выше я говорила, что если бы изменить тот самый момент или событие, не встретить того самого человека, не бахнуть лишнего, то, может быть, всё было бы правильно. Но ничего не изменить в нашей жизни, так думала я еще пару часов после этой домашней вечеринки.