Выпарь железо из крови…
Шрифт:
…Опять встревожился Гоша. Опять вставал, тыкался плоской носишкой, мяукал – и уже не отходил от хозяйки.
…Ночь промелькнула, истаяла, уползла, виляя чёрными хвостами, сквозь решётки питерских люков. Первым заворочался Мишаня, приподнял голову, хлопая спросонья глазами, уставился на завернувшуюся в одеяло и сидящую у окна Соню.
– Не спала, командир?
– Нет, Миш. Не могу…
Паренёк кивнул.
– Понятно. Счас я кофе организую. Термоядерный.
Соня благодарно кивнула.
На 609-й пестовский собралась изрядная толпа, заполнившая всё пространство между вокзалом и турникетами контроля. Народ большей частью тихий, трезвый, крепкий. Фермеры, приехавшие в Питер за покупками и сейчас возвращающиеся домой. Нагружены
Перед платформой высился турникет: серо-голубые арки металлоискателей, раззявившие хоботы-приёмники машины для просветки багажа, всё как в аэропортах. Разумеется, из-за этого жуткая давка, толкотня и неразбериха. Поезда подают под посадку незадолго до отправления, но народ, естественно, стремится приехать пораньше и потом, уже пройдя досмотр, кучкуется на крытых платформах, где, как и прежде, всё так же играют «Гимн великому городу», когда утром на пути Московского вокзала вкатывается уставшая от ночного бега «Красная стрела».
Конечно, пассажиры (и особенно таких поездов, как 609-й пестовский) тащат с собой чёртову пропасть разного железа, вплоть до культиваторов и тому подобных сельскохозяйственных орудий. Когда-то подполье этим тоже пользовалось, перебрасывая оружие в почтовых вагонах, где груз досматривался весьма поверхностно; до тех пор, пока какие-то идиоты не подкинули туда бомбу, рванувшую аккурат на стратегическом Мстинском мосту. Идиотов схватили, а проверки ужесточили.
Соня, Машка, Костик и Мишаня привычно скользили в плотно сжавшейся толпе, медленно сочившейся живыми каплями сквозь капилляры контрольных пунктов. Там распоряжались городовые, большей частью – немолодые лысоватые дядьки, обременённые пузами и семьями, коих кормить надо. С ними ещё можно иметь дело, это – не внутренники, с ними можно и бёдрами повилять, и глазки состроить, и поныть: «дяденька, пусти-и-те студентку, ну пожа-а-алуйста…» Обычно поезда проверяют именно они и шмонают больше так, для вида, потому что знают – наученное горьким опытом, подполье не потащит оружие на Московский; но сегодня у Сони упало сердце – за спинами городовых чёрными башнями маячила четвёрка негров-рейнджеров, несмотря на жаркий августовский день – в бронежилетах и с винтовками наперевес. Здоровенные, сытые, все – под два метра, а в ширину – не обхватишь.
И вроде б нечего бояться, совершенно нечего – её команда идёт совершенно чистенькой, ничего, кроме туристской снаряги, – а вот поди ж ты, ёкает всё внутри, потому что рейнджеры на рутинном поездном контроле так просто не появляются. Но зачем, почему? В городе последнее время тихо. С памятной диверсии на Сортировке, когда сожгли десяток новёхоньких «Абрамсов-2» и положили почти пятьдесят человек охраны.
Правда, амеров среди погибших насчитали лишь около полутора десятков. Остальное – наши, отечественные, предатели из Внутреннего корпуса, уже упоминавшийся 104-й батальон. Эти – не городовые, это – шакалы и отбросы, все они заочно приговорены подпольем и подлежат уничтожению. По Сониной шкале, разумеется. Штаб может сколько угодно призывать к «цивилизованности» и необходимости «вести контрпропаганду», может ссылаться на то, что приговорённые внутренники сами в плен не сдаются и, если их прижать, отстреливаются до последнего, потому что знают: даже подними они руки, даже выложи на допросах всё, что им известно, конец один – подвал, стенка, ствол у затылка, выстрел и тьма.
Хуже внутренников – только призывающие к «смирению и примирению» церковники. Не все святые отцы этим заняты, но хватает таких, хватает. Ну ничего. У нас найдутся и для них гостинцы. От простой и честной пули до бутылки с зажигательной смесью. Очень хорошо действует на господ примирителей.
К горлу подступил противный комок. Сколько ни повторяй себе, что нет у них на тебя ничего, нет и быть не может, а вот поди ж ты… Соня оглянулась на мальчишек – держатся молодцом, никто и бровью не повёл. Когда попал в толпу и тебя несёт к турникету – главное,
– Тихо, тихо, граждане! – загремел в мегафон урядник, пожилой дядька с несколькими нашивками, наверняка из бывших постовых. – Не наваливайся, кому сказано! Проходи по двое с кажинной стороны. К досмотру!
Толпа ворочалась шерстистым бегемотом, вздыхала, задымливала папироски, вежливо и негромко матюгалась дозволенными в присутствии дам и рейнджеров словами. Досмотреть восемьсот человек и просветить багаж – не шутка и дело, само собой, долгое. Вот и начинается:
– С коробками – сюда! Сюда, направо, кому сказано! Да не на ваше право, а на моё право, понимать надо!
Глотки сканеров жадно заглатывали коробки, тюки и баулы, транспортёры выплёвывали их уже за турникетами, народ толкался, отдавливал друг другу ноги и ширял локтями по рёбрам. Толпа гудела и медленно перетекала, словно полуостывшая лава.
Соня, Машка и ребята со своими самопальными рюкзаками благоразумно не лезли вперёд – важно пройти в конце, когда и городовые подустанут, и негры девчонок нащупаются.
Соню несло к турникету, а в ушах стояло истошное мяуканье Гоши, с отвагой свирепого камикадзе бросавшегося ей в ноги, когда они уже стояли на пороге. Кот отчаянно не хотел, чтобы она уходила. И, когда дверь захлопнулась, жуткий плач бедняги слышно было даже в лифте.
Стало очень страшно.
Из всей троицы Соня в подполье дольше всех – полных три года, с самого начала сопротивления. Вроде бы должна командовать, но получается у неё это только в бою; от лейтенантского звания Соня упрямо отказывалась, а её команда – Машка и парни – только их и признавали. Вот и получалось, что они в подполье – год от силы, в обычной жизни выходило, что чуть ли не они командовали Соней, а не наоборот. Однако сейчас рейнджеров на контроле, коим тут находиться никак не полагалось, заметили все – и разом уставились на неё. Смотрят, ждут, что она скажет.
Лежи у них в рюкзаках оружие, выход был бы один – хлопнуть себя по лбу, изобразить страшную забывчивость и как можно скорее, пока ещё есть возможность, выбираться из плотной толпы.
Но сейчас всё в порядке. Они – чистые, придраться невозможно… только отчего ж так ёкает сердце?
– Держитесь за мной, – одними губами сказала Соня. Сдёрнула бейсболку, поправила выгоревшие за лето волосы. И – ага! – наткнулась на мокрый и жадный рейнджерский взгляд.
О-хо-хо… до чего ж достали этими своими взглядами… козлы. Ничего не поделаешь: во-первых, негры эти всегда уважали блондинок, и, во-вторых, Сонина внешность – её лучшее оружие. Никому и в голову прийти не может, что худенькая, невысокая, едва метр шестьдесят, девчонка с вечно потупленным взором, оказывается, носит при себе «узи» с полным боекомплектом, по ночам, случается, палит в патрульные «Брэдли» и «Хаммеры» из величайшего сокровища её ячейки – облупленного старого «РПГ» (их собственного, не учтённого в штабе) или деловито всаживает пулю в лоб очередному коллаборационисту прямо в его кабинете.
Соня-Смерть, как зовут её в питерском подполье.
Костик и Мишаня – типичные хиппаны. Тощие, в вечных своих банданах, латаных джинсах и поношенных кроссовках. Длинные волосы у обоих собраны в девчоночьи «конские хвосты»; предплечья разукрашены татуировками, в ушах по три серьги. Ныне больше всего подозрений вызывают как раз те, кто ничем не выделяется…
Машка – полная им противоположность. Она толстая, носит очки, а вдобавок ещё и стрижена под ноль. Экстраваганц. На серьёзные дела «большое подполье» берёт её редко – только когда надо обеспечить огневое прикрытие с дальней дистанции. Соня не знает, где Машка так выучилась стрелять, но, дай ей в руки самую разболтанную, самую расхлябанную «драгунку» или «калаш» или даже штатовскую «ар-пятнадцать» – через пару-тройку минут Машка положит в яблочко девять пуль из десяти – с предельной дистанции, когда и саму мишень-то едва видать. А ещё очкарик!