Вырастая из детства

Романушко Мария Сергеевна

Мама была очень талантлива в учёбе, она была лучшей студенткой на курсе. Бабушка гордилась своей дочкой, умницей и красавицей, и буквально сдувала с неё пылинки. Когда мама просыпалась утром, её всегда ждал горячий завтрак и выглаженное платье. И она могла спокойно отправляться на работу или в институт. Зная, что вечером её будет ждать ужин, и со мной тоже будет всё в порядке.

Мама по своей природе была, как сказали бы теперь, типичной деловой женщиной. Дом, быт и мои хронические ангины – были вне сферы её забот и интересов. Так что всё это лежало на бабушке. На моей любимой бабушке Доре. Но такое разделение труда маму не смущало, она принимала всё, как должное, и никогда не испытывала к бабушке особой благодарности. Она была убеждена, что по-другому и быть не может.

Мама жила интеллектуальной жизнью: делала сложные расчёты, чертила чертежи. У неё было много подруг и море поклонников. Мама была очень хороша собой. Но при этом какая-то прохладная внутри… Бабушка говорила нашей соседке: «Лиля вся в отца! Тот тоже был такой же сдержанный, неласковый, рядом с ним было холодно. Одно слово – польская кровь…» Бабушка считала польскую кровь холодной.

Сама бабушка была другой – пылкой, восторженной. Её всё восхищало: цветок на окне, закат за окном… Она как будто никак не могла нарадоваться жизни. Самым простым мелочам. Бабушка

говорила: оттого она так радуется жизни, что четыре года войны прожила на грани смерти. Сначала в подполье, а потом в фашистских концлагерях. Она и дому нашему, семиметровой комнатке под дырявой крышей, тоже очень радовалась. Она говорила: «Это просто чудо, как мы её получили. Ведь после войны ничего у нас не осталось – ни кола, ни двора». Бабушка была потрясающей оптимисткой – она умела радоваться тому, что у неё есть.

Бабушка была невысокого роста, худенькая, быстрая. Лёгкие, коротко стриженные каштановые волосы вились вокруг высокого лба. Волосы были мягкими и непослушными, как у ребёнка. Бабушка не была ни пожилой, ни степенной. Соседки говорили о ней: «Дора такая моторная!»

Действительно: у бабушки внутри как будто заведён горячий мотор… Рядом с ней тепло и всегда празднично.

Когда я родилась, бабушке не было и пятидесяти. У неё были очень красивые тёмно-синие глаза. Я любила, взобравшись к ней на колени, смотреть в её глаза. Они были похожи на вечернее летнее небо – ласковые, с загадочными искорками в глубине…

Когда я вспоминаю своё раннее детство, я не помню бабушку мрачной или скучающей, или недовольной чем-то, хотя её жизнь сложилась очень даже не просто…

* * *

Помню: они сидят на кухне с нашей соседкой, тётей Ирой, и бабушка рассказывает ей про свою жизнь… А я сижу тут же, у тёплой печки, на низенькой скамеечке. Сколько мне лет? Года четыре, а, может, и того меньше… И бабушка, наверное, думает: я ничего не понимаю ещё. И потому не говорит мне: «Иди, деточка, поиграй в комнату». Вообще, бабушка мне никогда этого не говорит. И потому моё самое любимое занятие – слушать бабушку, когда она что-нибудь рассказывает о жизни – тёте Ире, или заказчицам, которым она шьёт платья. И я тут же – живу себе тихонько, рядышком, играю своим плюшевым медвежонком. И все бабушкины рассказы, иногда очень страшные, – записываются в моей памяти, как на киноплёнку… Хотя я никогда ещё не была в кино, но в моей голове уже много фильмов прокрутилось…

И вот сейчас я сижу на своей любимой скамеечке, привалившись боком к тёплому боку печки и, затаив дыхание, слушаю бабушку… Я слушаю её – и всё ВИЖУ. То ли бабушка так красочно рассказывает, то ли я умею видеть то, что стоит за словами…

Я вижу первого бабушкиного мужа – Яшу. Высокого, красивого, с тёплыми, золотисто-карими глазами. «Как два шмеля!…» – говорит бабушка. Они поженились в разгар гражданской войны. Каждую ночь – набеги банд на село. Ночевать дома было опасно. Каждую ночь они уходили в степь, туда, где стояла высокая кукуруза, и там пережидали ночь. «А ночи были сырые, холодные, вот Яша и простудился. Стал сильно кашлять. Всё сильнее и сильнее…» Бабушка его очень любила. Лечила его, как могла. Но он не поправлялся. Врачи обнаружили у Яши туберкулёз. И направили его в Ялту – в санаторий, лечиться. И он уехал. А вскоре бабушка получила телеграмму: что Яше стало хуже. И она поехала к нему в Ялту, а была ведь гражданская война, и поезда ходили очень плохо, и она добиралась до Ялты целых десять дней! Хотя в мирное время можно доехать за день. И вот она приезжает в Ялту, находит этот санаторий, – а ей говорят: «Ваш муж умер неделю назад, и мы его уже похоронили. Думали – вы не приедете». И повели её на кладбище. Бабушка так и упала без чувств на Яшину могилку… Хотелось ей тогда одного – тоже умереть… А было ей чуть больше двадцати лет. Они даже деток не успели родить.

И бабушка горько плачет… Как будто это было только вчера.

И со вторым мужем, моим дедом, тоже всё грустно получилось. Бабушка не очень хотела за него идти замуж, она всё не могла забыть своего Яшу. Но родственники её уговаривали: «Надо, Даша, начинать новую жизнь». А человек, за которого её сватали, был тоже вдовец, с пятилетней дочкой на руках. Жена его незадолго до этого умерла в родах. А новорождённого мальчика усыновили дальние родственники, у которых не было своих детей. Усыновили и увезли в Ленинград. С условием: что никто из родных не раскроет ему тайну его рождения. Дали мальчику свою фамилию и новое отчество, только имя – Виктор – оставили. И стали растить его как родного сына.

Так что у моего деда Андрея была своя трагедия в жизни: потерял любимую жену и тут же лишился сына – отказался от него ради него же самого. Чувствовал, что в одиночку двоих детей не поднимет. С дочкой, разумной и послушной, он как-то управлялся, но младенцу-сыну нужна была мать, хоть и приёмная. Поэтому крошечный Витюшка отправился в Ленинград. Навсегда…

А потом деда познакомили с моей бабушкой. И стали уговаривать: «Надо, Андрей, начинать новую жизнь». Ну, они и поженились… Не от большой любви, а от одиночества. И стали вместе растить маленькую Мусю. А через три года родилась моя мама. А потом, когда мама пошла в первый класс, деда арестовали…

И бабушка рассказывает тёте Ире, как она ездила к мужу в лагерь: до Москвы, в набитом битком общем вагоне, потому что на плацкарт не было денег, а потом до города Дмитрова, а потом ещё на попутках…Тащила, к тому же, тяжеленный чемодан, набитый продуктами, чтобы хоть как-то подкормить мужа в лагерных условиях. А ручка у чемодана оторвалась, а в охапку никак не возьмёшь… Привязала платок к обрывку ручки и тащила чемодан волоком…

– Едва не надорвалась, – говорит с горьким вздохом бабушка. – Андрей работал на строительстве канала «Москва-Волга». Сначала на тяжёлых работах, а потом его взяли счетоводом в контору. Он ведь был хороший математик. Лиля в него пошла – такая же способная к точным наукам. Нам очень тяжело было без Андрея… Лиля к тому же заболела малярией… Мы жили тогда рядом с болотом, это был бывший пруд в бывшей помещичьей усадьбе, очень живописное, надо сказать, место, просто сказочное, детям там было большое приволье. После революции помещик убежал за границу, а из усадьбы сделали большой коммунальный дом, нашей семье тоже там выделили небольшую квартирку. Когда-то в том пруду, говорят, водилась форель, но потом ведь никто за ним не следил, не чистил его, и он очень быстро превратился в болото. Лиля там ловила мальков-лягушат – головастиков, и выращивала их потом в банках с водой на подоконнике. Наблюдала за их жизнью, очень её это всё увлекало. Вообще интересовалась жизнью природы, насекомых разных ловила. Андрей сачок ей смастерил, она с ним не расставалась с весны до осени. Подружки её со скакалкой, а она – с сачком, очень увлечённая,

серьёзная была девочка, коллекция бабочек у неё была огромная… Я думала тогда: Лиля станет биологом, когда вырастет. Брала у меня цинковое корыто, плавала в нём, как в лодке, по этому болоту и всё изучала его жизнь… записи всякие вела. Подросших лягушат относила обратно в родную стихию… Всё лето проводила на этом болоте. А комарья там было видимо-невидимо – тучи!… Всегда искусанная приходила, я её зелёнкой мазала, она терпела. Надо было б запретить ей ходить туда, но кто ж знал, что этим кончится?… Эта малярия трясла её потом нещадно, приступы каждый божий день, на закате солнца… А я не могла быть рядом с ней, я ведь должна была работать, помощи ждать было не от кого… Так что хваталась за любую работу: и шила, и торговала хлебом в булочной, и мыла посуду в кофейне… Очень трудно приходилось, но никакой работы не боялась. Надо ведь было двух дочек кормить и одевать. Муся тогда в восьмом классе уже училась. Она за Лилей и присматривала. Они очень друг дружку любили… А когда Андрей освободился из заключения, то ко мне уже не вернулся. У него образовалась новая семья. С ним женщина оттуда приехала… Надо признать, красив Андрей был необычайно, женщины на него не могли спокойно смотреть… Лиля моя на отца очень похожа – и по характеру, и внешне… И она всегда гордилась этим. Так вот, когда Андрей из заключения вернулся, Муся к нему ушла жить. Он на этом настоял. Лиля страшно переживала. И мне очень обидно было, почему-то всё вспоминался мне тот чемодан, который я волоком тащила ему…Но больше было обидно за Лилю, она отца любила безумно… не могла дождаться, когда он вернётся. А тут – такая история… А через какое-то время встретился мне хороший человек, Иван. Опять же – вдовец. Но на этот раз с мальчиком. И у нас постепенно сложилась семья. Я и не думала, что в моей жизни может быть что-то ещё… Что-то хорошее. И можно было бы радоваться, но… Лиля моя очень тосковала о родном отце. И о сестре Мусе. И затаила обиду на меня: она считала, будто я во всём виновата – в том, что мы расстались с её отцом. Лиля ведь была ещё ребёнком, я ей многого не объясняла, хотела, чтобы образ отца для неё был без единого облачка. Так что Лиля даже не догадывается, как нам с Андреем трудно жилось. Наверное, мы слишком спешно поженились: он ещё любил свою жену, а я любила своего Яшу. Видно, нужно было время, чтобы сердце отболело и смогло снова полюбить… Лиля очень ревновала меня к Ивану и к его сыну. Хотя Иван хорошо к Лиле относился, заботился о нас. Я наконец-то ощутила опору в жизни. Да и сынок у него был славный мальчик. Но Лиля их не воспринимала. Ну, никак! Считала их чужими. И мне от этого было очень больно. Но я думала: ничего, со временем, может, как-то всё наладится, образуется… А тут – война! В городе, в первые же месяцы, организовалось подполье. И мы все в нём оказались. Ивана назначили руководителем нашей группы, Андрей тоже был в руководстве. Они оба по возрасту на фронт уже не подходили, обоим было за сорок лет, но оба энергичные, активные. Так что мы все работали в одной подпольной организации. Тут уж все старые обиды были забыты. И наши с Андреем, и Лилины с Иваном… А потом кто-то на нас донёс. И пошли аресты… Андрея, и ещё нескольких наших товарищей, взяли. И на глазах у Лили расстреляли. Я думала: она умом тронется, так она переживала… Ни ела, ни пила, несколько дней молчала – как будто онемела… Но потом надо было опять идти в лес, к партизанам, нести донесения, она ведь была у нас связной. Хотя ребёнок ещё – четырнадцать лет! Уходила в лес, а это 35 километров туда и 35 обратно! – несколько дней пути. В сёлах, у дальних родственников, на явочных квартирах, ночевала… И вот, когда она уходила в лес, то я каждый раз думала, что не переживу, пока она вернётся. Сердце разрывалось от страха за неё… Иван тоже не находил себе места… А она теперь говорит: «Вам меня было не жалко. Иван потому меня посылал на смерть, что я ему была не родная дочь, и ему меня было не жалко!» Как такое можно говорить?… Она даже не догадывается, чего нам стоило ждать её и – опять посылать её туда… Но туда мог пройти только ребёнок. Она шла якобы к тёте в дальнее село. Всегда с узелком гостинцев якобы для тёти, и немцев, которые охраняли мост через Самару, всегда угощала: то пирожками, то яблоками. Они её уже издали выглядывали, хвалили: «Киндер гут! Киндер гут!» То есть – хороший ребёнок. А у этого ребёнка под пальтишком, на теле – бланки документов для партизан, а в голове – выученные наизусть секретные донесения. У Лили с детства прекрасная память была. Так и ходила моя девочка туда-сюда… зимой и летом… а я за неё дрожала. У меня тоже были поручения, но другие: я собирала различную информацию: о расположении немецких войск в городе и пригородах, о количестве боевой техники… Это мы всё передавали партизанам. А они уже устраивали различные боевые вылазки: то эшелон пустят под откос, то грузовик с немцами подорвут… А потом – опять пошли аресты! Мы с Лилей ушли из города, но гестаповцы шли за нами по пятам… И когда нас уже настигли и окружили, и, казалось, что спасения нет, – Лиле удалось, слава Богу, бежать. Это было чудо! А меня – схватили. И отправили в гестапо. Пытали… очень сильно били, иголки и гвозди под ногти загоняли… Когда теряла сознание – окатывали ледяной водой, чтобы пришла в себя, – и опять пытали… Но я ничего не сказала. Приговорили к расстрелу… Но расстрелять не успели. В эту ночь, когда меня должны были уже расстрелять, наши войска перешли Днепр. И стали выбивать немцев из города. Ну, нас спешно погрузили в эшелоны и в эту же ночь отправили в Германию. Всех, кто был на тот момент в тюрьме… Потом, когда Иван пытался узнать о моей судьбе, меня нашли в списке расстрелянных. Так что они с Лилей были уверены, что меня в живых уже нет. Бедный ребёнок, что она пережила!…

Бабушка надолго замолкает. А тётя Ира осторожно спрашивает:

– А что с Иваном-то случилось? Он погиб?

– Нет, он жив.

– Жив?… А где ж он теперь?

– Живёт в Кривом Роге. Женат.

– Как… женат? Он вас после всего бросил?!

– Да нет же! Никто никого не бросал! Я же вам объясняю: я была в списках расстрелянных. Я была для него мертва. Говорят, он очень страдал… А потом нашлась хорошая женщина… Утешила его, поддержала, создала для него семью. Когда я из Германии вернулась, он уже был не один…

– И вы, Дора, не боролись за своё счастье?

– Нет. Не боролась. Она действительно хорошая, его нынешняя жена. Зачем бы я стала ломать их жизнь?… Ни он, ни она передо мной ни в чём не виноваты. Виновата проклятая война…

Тётя Ира обнимает бабушку за плечи и плачет: «Дора, бедная Дора!…»

* * *

А маму все просто обожали. Все её друзья. Бабушка называла их смешно: «Ухажёры!» Заодно и мне перепадало внимания. Кто-то нас с мамой катал на мотоцикле, кто-то нас с мамой катал на лодке по Днепру, кто-то приносил маме охапки сирени, а мне – конфеты «Мишка на севере». А мама со всеми была одинаково прохладна, только смеялась своей ослепительной, белоснежной улыбкой…