Вырастая из детства

Романушко Мария Сергеевна

Матрац подо мной елозил туда-сюда, порой казалось, что я сейчас улечу ногами вперёд – в проход, но не успевала я туда улететь, как вагон со скрежетом и скрипом кренился уже в другую сторону – и я упиралась темечком в стенку. Вот уж никогда не думала на тему, что езда в поезде – это своего рода экстрим. Я опасалась за Ксюшу, спящую на верхней полке. В таких скоростных поездах нужны страховочные ремни. Вместо них, мой ребёнок был увит проводками от плеера. Она так и уснула с ним в обнимку, точнее – с ним в ушах…

* * *

От грохота колёс и от падающих на голову предметов мне снились террористы: как будто мы с Ксюшей от них убегаем…

Не

слышала, как проехали Потьму. Ту самую Потьму… Я, когда смотрела расписание, висящее на двери проводников, даже не подумала, что это – ТА САМАЯ Потьма.

Та самая, куда Гавр ездил в течение семнадцати лет. К своему отцу.

…Как раз накануне нашего отъезда в Оренбург вышел журнал, в котором напечатана повесть Гавра – «Свидание с отцом», где он описал их свидания в маленьком домике у лагеря, куда заключённых выпускали на три дня, точнее – на трое суток. И они с отцом общались эти трое суток – почти без сна. Спешили наговориться за целый год… Отец Гавра был простым учителем. Ну, не совсем простым, конечно. Простой учитель не будет проситься на работу в самые запущенные детские дома. Простой учитель не будет писать программу реформирования школы. Жаль, что я не была с ним знакома, не довелось… Он бы понял мою нелюбовь к современной школе. Наверно, он тоже видел, сколько в школе бездушия и формализма, видел, как школа оглупляет детей, лишает их существование радости и смысла, учит бездумно зубрить, а не мыслить. Он хотел, чтобы школа реально готовила детей к реальной жизни. И вот за это его посчитали вредителем?… Человеком, опасным для общества? Человеком, подтачивающим основы советского государства?! Ну, да… Разве советскому государству нужны были мыслящие люди? Ну, конечно: человек, желающий воспитать мыслящим подрастающее поколение, чрезвычайно опасен и должен быть изолирован…

…Я проснусь в Потьме на обратном пути. Весь вагон будет спать сладким сном, а я проснусь, непонятно от чего, и пойду смотреть: что за остановка? Ага, Потьма…

…Была глубокая осенняя ночь. Дверь вагона – нараспашку. Я стояла в ярко освещённом тамбуре, ёжась от холода. Рядом – молчаливая, задумчивая проводница. Осторожно спрашиваю её:

– Интересно, а это – та самая Потьма, где раньше были лагеря?

– Почему «были»? – говорит она. – Они и сейчас тут. Полно! Вокруг – сплошь лагеря…

От её слов мне стало ещё холоднее. Так, значит, ничего не изменилось?! Одних выпустили, а других посадили?…

Перед нашим вагоном, на пустынной платформе, сидели на корточках, кружком, три молодые женщины, жевали вяленые рыбёшки. В поезде, стоящем на соседних путях, в тамбуре курил мужчина. Высокий и прямой, по виду – военный. Он медленно затягивался, погружённый в свои мысли… «Купите рыбку! Купите! Больше нигде такой не встретите. Под пивко хорошо идёт», – уговаривали его женщины. Он отнекивался. Но они не отставали от него. «Да у меня денег с собой нет», – говорил он. «Ну, так сходите за деньгами, вы же ещё долго стоять тут будете, чего не сходить?» – говорили они. Наконец, он сходил за деньгами и купил у них рыбёшку. Одну. Женщины были искренне рады. Хотя… одна рыбёшка на троих – разве это выручка? И из-за этой мелочи торчать на ночной платформе, на октябрьском холоде?…

– Какой смысл в такой работе? – говорю я.

– А что делать, если другой никакой нет? – говорит проводница. – Мужья охранниками в лагерях работают, или на станции. А для женщин совсем работы нет. Вот и таскаются к поездам со своей рыбой. От безвыходности…

А ведь у них дома, наверное, дети, думаю я, а они тут, на ночной платформе: «Купите рыбку!» Ужас.

К нашему тамбуру подбегает большая дворняга, смотрит голодными глазами. Иду в купе, выношу пакет с варениками, купили вечером у бабуси, на каком-то полустанке. Бросаю собаке вареник – она проглатывает его, не жуя. И – смотрит, жадно и ненасытно. Скармливаю ей, один за другим, все вареники, штук семь. Голод в её глазах не убывает. «Всё, милая, больше нет», – говорю ей. Она

продолжает смотреть… Потом медленно уходит, бредёт вдоль состава куда-то во тьму… Тёмный спящий состав, что напротив, медленно отъезжает. Трогаемся и мы… Проезжаем под узким, нависшим над путями, железным мостом… я смотрю на этот мост, на железные, крутые ступеньки… – и словно бы вижу Гавра, молодого, с рюкзаком за плечами, в своих чёрных резиновых сапогах, который идёт по этим ступеням, широко перешагивая сразу через две… И вот, промелькнула маленькая, едва освещённая станция, и поезд, набирая ход, углубляется в леса… в тёмные, осенние леса, где ни огонька, ни звука…но там, в лесах – невидимые из вагонного окошка вышки, вышки… охранники на вышках, колючая проволока… А там, за колючей проволокой – сколько их? И – за что?…

Грохочут колёса… я смотрю во тьму, и мне вспоминается рассказ Гавра о том, как он шёл однажды по этому лесу пешком… зимой, по трескучему морозу… и выли волки… и он нёс в руках палку – на случай, если они нападут на него…

А ещё я думаю о том, что всю жизнь, с самого раннего детства, меня преследует образ колючей проволоки. Даже сейчас, когда я смотрю в ночную осеннюю тьму и не вижу её, я всё равно знаю, что она там – есть…

Но это было уже на обратном пути. А по дороге туда я во сне убегала от террористов…

11 ОКТЯБРЯ 2004, понедельник.

Второй день пути.

…Проснувшись утром, ещё не открыв глаза, лежала и гадала: какой сюрприз нам приготовила погода? Помню, как в 87-ом году мы ехали с Гавром в октябре в Нальчик – на юг! Где я собиралась загорать и взяла с собой сарафан. Но, открыв утром глаза в поезде, увидела за окнами БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ МИР, заваленный БОЛЬШИМ-БОЛЬШИМ СНЕГОМ!…

…И вот я открываю глаза – а за окном – золото, золото, золото… сверкающее на утреннем солнце!… Такая неописуемая красота осеннего мира!

Да, всё правильно: в путешествие нужно отправляться золотой осенью!… Хорошо, что мы обменяли билеты с сентября на октябрь.

* * *

Проехали Сызрань. За окном – огромное, почти до горизонта, озеро. Как море! С островами, заросшими золотым лесом, с баржами и причалами. Я спрашиваю нашего соседа (хозяина ёлочки):

– Не знаете, как озеро называется?

– Так это же Волга! – сказал он, удивившись моему вопросу.

– Волга?…

Мы были поражены её безмерной шириной… Ехали, ехали, смотрели, как зачарованные, и только потом я вспомнила про фотоаппарат! Но пока доставала, пока настраивалась – пошли серые домишки и заборы…

Но потом мы Волгу всё же сфотографировали! Хотя вряд ли фотография способна передать эту ШИРЬ, эту безмерность, и тишину (под грохот колёс), и покой…

* * *

Кстати, о мальчике Тимуре.

Если бы мы не сдали билет и не купили на попозже, – мы бы о нём не узнали. И уехали бы в Оренбург, не зная о мальчике, который живёт в этом городе и нуждается в наших книгах.

Гавр на работе получил через интернет письмо от его матери с просьбой присылать её маленькому сыну стихи и весёлые рисунки. Тимуру семь лет. Он уже два года болен лейкемией. У него мало общения. А у его семьи (ещё трое детей!) мало денег на книги и на игрушки. Денег хватает только на еду и на лекарства.

И вот мы везём для них большую сумку наших книг и мягкие игрушки.

Кстати, маму Тимура зовут Луизой. Я прямо ахнула про себя: Луиза! Я столько лет не слышала этого имени…

* * *

Решила записать в этом дневнике, сколько эпизодов оренбургского детства я помню. Коротко. Просто перечислить. Чтобы потом, когда приедем ТУДА, и пройдём по ТЕМ улицам, посмотреть: много ли было забыто?…

И вот начинаю записывать:

ПРИЕЗД.

ВСТРЕЧА.